Порченая

— Старость сделала тебя трусливой, Клотильда Модюи, — возбужденно воскликнула Жанна, погасив последнюю искру разума. — Будь ты в моих годах и будь ты влюблена, удержал бы тебя страх позора? Боязнь презрения?

И она рванулась прочь, оставив в руках старухи алый лоскут.

Как безумная из лечебницы, убегала Жанна из дома Клотт.

XI

В тот же вечер, в то самое время, когда сидящая у порога Клотт заметила по дороге Жанну, Фома Ле Ардуэй на крепкой своей кобылке рысью скакал по пустоши Лессе.

Он возвращался из Кутанса, где провел немало дней, трудясь совместно с «Сообществом скупщиков недвижимости», которое впоследствии получит выразительное название «черная банда». Несмотря на то что вместе со своими компаньонами он провернул немало, так сказать, «добрых дел» и мог, казалось бы, испытывать довольство, однако ни в лице, ни в глазах Фомы не было того особенного и трудноопределимого выражения, какое, однако, позволяет с твердой уверенностью сказать: «Ну и удачлив этот мерзавец!» Никогда не отличался Фома и добродушной веселостью дядюшки Тэнбуи, которая, словно широко распахнутая дверь, приглашала каждого: «Войди! Займи место в моем сердце!» Недоброе насупленное лицо Ле Ардуэя, его колючий взгляд в этот вечер больше чем когда-либо заставляли вспомнить об острых шипах, какими затыкают дыры в изгороди, борясь с грызунами. Резкие черты его худого жесткого лица не смягчил и золотистый теплый свет умиротворенного солнца, что катилось долгий день по небосклону и наконец надумало отдохнуть за горизонтом.

С некоторых пор, несмотря на удачу в делах, несмотря на то, что земли и денег у него становилось все больше, Фома пребывал в крайне желчном и раздраженном настроении. Причина была в душевном и телесном нездоровье его жены. Сколько раз он возил ее в Кутанс к доктору, но тот мало что уразумел в болезни Жанны. Да и как ему было справиться с необычайной болезнью без названия — впрочем, как и с любой другой, причина которой состояние нашей души, — если замечал только жар и темные пятна?

— Что же приключилось с женой Фомы, которая всегда была чистым золотом? — спрашивала вся округа, и тот же самый вопрос неотвязно мучил самого Ле Ардуэя.

Как-то, проезжая по обыкновению по пустоши из Кло в Кутанс, он встретил свою Жанну. Она сидела прямо на земле, и лицо ее, всегда холодноватое и чуть ли не высокомерное, было залито слезами. Она обливалась ими, словно Агарь в пустыне. А когда встревоженный муж попробовал ее утешить и стал расспрашивать, она будто закоченела, да так, что он даже испугался, не померла ли. После этого случая он больше никогда уже ни о чем жену не спрашивал. Однако насильственное смирение не мешало копиться раздражению и беспокойству, и как им было не копиться, если образцовая хозяйка, зоркая и трудолюбивая Жанна, вдруг выпустила из рук все, что прежде заполняло и направляло ее жизнь, если ни с того ни с сего бросила Кло.

А Жанна, пожираемая затаенной страстью, словно впала в оцепенение сродни параличу, но продолжала навещать «старую подлюку», как не обинуясь называл якобинец Фома «аристократку» Клотт, и встречалась по-прежнему с бывшим шуаном, о котором гомонила вся округа. А если прибавить к главной беде еще и всевозможные толки, собранные по словечку там и сям, то вы поймете, какой тяжкий камень лежал на душе крестьянина, заставляя его супить брови.

Ехал Фома через пустошь и подгонял лошадку, которая и так бежала бойкой рысью. Не очень-то ему хотелось, чтобы ночь застигла его в опасном месте, находившемся в те времена в расцвете своей худой славы, отголоски которой и до сих пор смущают отважных смельчаков. Уже проехав немалую часть пути в сторону Белой Пустыни, Ле Ардуэй пришпоривал кобылу и прикидывал, много ли осталось светлых минут и успеет ли он выехать с пустоши до того, как малиновый шар, повисший там, где, по выражению знаменитого пейзажиста, «небо при свете дня целуется с землей», окончательно скроется за горизонтом.

День был безоблачным и знойным. Догорая, он превратился в серое марево, мутное, неподвижное, висящее над пустынной равниной, что томила сердце величием безнадежности, каким томит бескрайнее море. Ни одно существо — ни человек, ни животное — не оживляло угрюмую складчатую плоскость, похожую на поверхность бродильного чана, что перелил алую пену за край, за горизонт. Глубокая тишина царила над мертвой равниной, нарушал ее разве что топот копыт да монотонное гудение слепней, что вились над развевающейся гривой лошади.