Порченая

— Понимаю, вам кажется, что я не в себе, — проговорила Жанна уже более спокойно. Ее словно бы утешила почти что мужская ласка преданной Клотт. — Конечно, я обезумела, но только отчасти, а в целом сохранила твердый разум и способность рассуждать здраво. И решила пойти на все — монах будет любить меня! Ему не было дела до того, что я выстрадала. Он пренебрег мной, как Длаидой Мальжи, как всеми вами, девицами Надмениля, которых одарял лишь презрением. Но я отомщу за всех. Полгода тому назад я была еще безумнее, чем сегодня, но никому не признавалась в этом… Тогда я пошла тайком к пастухам. Прошли те времена, когда я смеялась над ними и их ворожбой. Зажав сердце в кулак, низко опустив голову, я все-таки пошла к ним. Я узнала среди них того, которого повстречала у ворот Старой усадьбы, того, кто угрожал мне, чьи угрозы мне не удалось позабыть. И этого пастуха, нищего бродягу, я молила так, как можно молить только Господа Бога, молила его сжалиться надо мной и избавить от жребия, на который он меня обрек. Я намозолила себе колени, валяясь перед ним в пыли пустоши, отдала серьги, золотой крестик, браслет, кинжал и деньги. Я отдала бы всю кровь до капли, если бы он открыл мне средство, благодаря которому Иоэль полюбил бы меня, если только есть на свете такое средство. Жалкий босяк отнекивался из ненависти и желания отомстить, но в конце концов сказал, что я должна поносить рубашку, пропитать ее своим потом и надеть на Иоэля. Поверите ли, матушка Клотт? Жанна де Горижар не сочла его слова обидной насмешкой, она поверила, что ей дали совет… Любовь отнимает у женщин разум. Я сама скроила, сама сшила эту рубашку, я носила ее на своем теле, которое горит огнем при одной только мысли об Иоэле, и она вобрала мой пот, пропиталась им. Я пропитала бы ее и своей кровью, если бы пастух сказал, что нужна кровь, а не пот. Однажды вечером, когда дверь в его дом была открыта, а он сам, как я слышала, говорил в конюшне со своей лошадью, единственным живым существом, которое, похоже, любит, я проскользнула в дом как воровка и бросила рубашку ему на постель, надеясь, что он наденет ее машинально, не задумываясь. Надел ли? Не знаю. Но если надел, то рубашка не прибавила ему любви. Наоборот, он невзлюбил меня еще больше. А когда я вновь пришла к пастуху, он заявил со злорадной усмешкой: «Рубашка-то должна была быть еще влажной…» — и словно нож повернул у меня в сердце, потребовав невозможного. Пелена с моих глаз упала: пастух отомстил за себя. Больше я к нему не ходила. Но безрассудство меня не оставило. На всех ярмарках, на всех рынках я стала подходить к гадалкам, и все они говорили одно: ты любишь темноволосого, власть его больше, чем наша, и он тебя погубит. Но он уже меня погубил. Разве я та же Жанна де Горижар, которую все знали в Белой Пустыни и Лессе? Разве ужасное, горящее жаром лицо естественно для нормальной живой женщины? Я давно уже не живу. Иоэль погубил меня. А я погублю его душу. Я не кончу свои дни, как жалкая голубица Длаида Мальжи, у которой не нашлось и капли яда, чтобы отомстить, которая только и сумела, что поваляться в ногах у того, кого любила, и умереть!

Горькая улыбка тронула губы бывшей одалиски султанов Надмениля, когда она услышала вопль женщины, узнавшей силу соблазна, разбуженного в ней грехом.

— Безумица, — воскликнула она, — безумица! Значит, вы еще не знаете аббата де ла Круа-Жюгана… — И прибавила с убежденностью, которая потрясла Жанну, несмотря на смятение, в каком она находилась: — Даже когда вы опуститесь ниже Мальжи и припадете к ногам этого человека, вы не получите того, чего хотите.

— Он не мужчина? — спросила Жанна с пламенеющим лицом.

Вся ее женская чистота, честь и добродетель истаяли в огне страсти более могущественном, чем одиннадцать лет покорности. Полтора года ожесточенной борьбы испепелили одиннадцать лет.

— Он священник, — ответила Клотт.

— Падали и ангелы, — сказала Жанна.

— Из гордыни, не из любви.

Обе женщины смолкли.

Ночь с грузом черных мыслей переступила порог дома Клотт.

— Он любит месть, — глухо сказала Жанна Мадлена, — я — жена «синяка».

— Кто знает, что он любит, дитя мое? — отозвалась Клотт совсем тихо. — Может, он любит только дело, за которое боролся, а оно не в ваших руках. Если бы он мог раздавить всех на свете «синяков» вашим матрасом, тогда, быть может, он и переспал бы с вами! Переспал бы прямо после мессы, с губами, красными от крови Господней, которая проклянет его! Но вы — это вы и можете предложить ему только сердце, которое он как священник считает пищей могильных червей.

— А если ты ошибаешься, Клотт? — спросила Жанна, поднимаясь со скамейки.

— Нет, мадемуазель де Горижар, — сказала старая Клотт с величавым жестом Гекубы, — я его знаю. Не бесчестите себя ради этого человека. Пощадите свое щедрое сердце. За позор с вами расплатятся презрением…

Старая Клотт ухватилась обеими руками за алый передник Жанны, пытаясь удержать ее.