Пора летних каникул

А учительница восторгалась моими успехами и все твердила маме и папе, что я одаренный мальчик, настоящий вундеркинд. Она говорила им об этом по секрету, но я догадывался обо всем. Еще бы не догадаться, если она выжимала из меня все соки. Не успел я разучить какую-то муру под названием «Веселый крестьянин, возвращающийся с работы», как меня заставляли, бара-' банить вальс из «Фауста». После вальса на меня обрушились всякие другие штуки. А потом пошло!.. Полонез Шопена, прелюды Рахманинова, седьмой вальс Шопена...

Все было Ьы ничего: Мне уже нравилось играть на рояле, хотя порой брало зло: ребята бегают купаться на Волгу, играют в футбол, воруют в чужих садах яблоки, а я, как последний остолоп, гоняю нескончаемые сочинения Ганона. И все же я терпел. Рахманиновские прелюды меня даже захватили. Однако учительница была почище Ганона,— она тащила все новые и новые тетради с нотами.

Я взбунтовался из-за «Турецкого марша» Моцарта. Его, видите ли, следовало играть так, чтобы выходило воздушно, бисерно. И это меня бесило. -Кроме того, меня бесило название. Почему — «Турецкий марш»?! С таким же успехом этот марш мог называться малайским, бразильским, огнеземельским.

И я, назло учительнице, стал буксовать. Две недели она тщетно добивалась от меня бисерности и воздушности. Я стоял на своем. Она упорствовала, в раздражении щелкала меня по пальцам линейкой, которой обычно дирижировала. Я косился на свою мучительницу, и во мне все кипело. Физиономия у нее была, как у лилипутки — моложавая и обрюзглая. Теперь-то мне понятно, что я имел дело со старой девой, но тогда я считал ее ведьмой, приспособившейся к Советской власти.

Однажды ведьма больно хлопнула меня по затылку линейкой и вскричала: .

— Анфан террибль! Несносный мальчишка! Убить тебя мало, маленького негодяя!

Это уже было слишком. Я вырвал у нее линейку,, переломил пополам и проехался обломками по желтоватым костяшкам «Бекштейна», который рявкнул так, что и самому Ганону не выдумать.

Ведьма жалобно пискнула, а я кинулся к двери и, охваченный жаждой мщения, показал ей язык, крикнув напоследок:

— Дура... дура бисерная!

Все было кончено. Я слонялся возле Волковского театра и прикидывал, с чего начать новую жизнь. Домой идти нельзя, это совершенно ясно. В детский дом — не Хочется. Оставался единственный выход —пристать к бурлацкой ватаге.

Я спустился к Волге. Над рекой мягко клубился вечерний туман. Разворачиваясь против течения, ревел белоснежный теплоход.

Долго я слонялся по берегу. Бурлаков нигде не было. Очень хотелось есть. В душе я уже проклинал себя за упрямство. Ничего бы со/мной не случилось, если бы сыграл бисерно и воздушно Зато сидел бы сейчас дома, ел малину со сливками.

Спазмы сдавили горло — так мне захотелось малины.

В поисках ночлега я тихонько прошмыгнул по сходням на старую баржу. Тут-то меня и схватили. Взяли предательски, во время сна. Мне снилось, будто бы я заставляю зловещего Ганона играть его собственные упражнения, и он весь извивается от мук. Одновременно я глумлюсь.над ведьмой-учительницей. Крупные слезы градом сыплются из ее глаз, но я неумолим, хлопаю ее ребром линейки по пальцам и кричу: «Бисернее!.. Воздушнее, анфан террибль!»

Милиционер грубо оборвал чудесное сновидение. Лунной серебряной ночью он повел меня домой.

Я ждал, что произойдет нечто ужасное. Сердце оледенело...

Произошло чудо! Дома ликовали. Никто не ругал. Ругали учительницу. А меня кормили малиной и ласково приговаривали: «Ах, дурачок ты наш, Дурачок».

Так, еще совсем ребенком, я избавился от Ганона и узнал силу родительской любви.

.,.И вот теперь предстоит новый побег. Я должен уйти, даже не попрощавшись. "*

Я зашел в свою комнату, сел за письменный стол.

«Дорогие мамочка и папочка!— написал я.— Не могу больше ждать особого распоряжения. Уезжаем все четверо. Все будет хорошо. До скорой встречи. Крепко-крепко целую вас. Ваш сын Юра».

Записку я пока положил в карман.

— Юра,— позвала мама,— помоги мне выбить ковёр.

Никогда я с такой охотой не помогал маме. Я готов был сделать что угодно — выбить ковер, починить электроплитку, заштопать носки. Я выслуживался. А мама ничего не замечала и радовалась моему усердию.

Выбив ковер, мы умылись и сели поесть. Мама смотрела на меня и молчала. Потом сказала:

— Звонил отец.

— Да?

— Да. Через час он придет. Он достал два комплекта обмундирования.

Кусок застрял у меня в горле. Я выронил от неожиданности вилку, на глаза навернулись слезы.

— Не надо, Юрочка,— тихо говорила она,— не надо. Ты уже большой,— и сама всхлипнула.— Я все понимаю,

Юрочка. За нас не беспокойся. И скажи товарищам... разыщите Вилю. Еще, не дай бог, попадется там... на вокзале.

— Мама... мама,— бормотал я.

— Все будет хорошо, сынок. Ты у меня умница. Тут я вспомнил о ребятах и испугался. Но мама как в воду смотрела.

— Не бойся, Юра. Родители Павлика и Глеба пока не знают. Но родителям следовало бы сказать...

Вильку мы разыскали в путанице железнодорожных тупиков, заставленных вагонами и проржавевшими паровозами. Он присвистнул, узнав о папином сюрпризе.