Попытка возврата

Так что в некоторых случаях и опыт прошлой жизни не спасал. Именно тогда я понял чувства бойцов, которые перли на пулеметы даже не стреляя, а мечтая вогнать во врага штык или просто вцепиться ему в горло. Такое бывает, когда пуля не приносит удовлетворения, когда хочется рвать тех сук собственными руками. Хорошо еще, что Колычев, который в то время был нашим командиром, поняв состояние подчиненных, почти полмесяца не выпускал нас за передок. Иван Петрович, глядя на наши лица, тогда только крякнул и сказал:

— В дальнейшем подобные выезды запрещаю. Одни раз глянули и хватит! Это для пехоты полезно — боевую ярость повышать, а вы же теперь всех «языков» прямо на месте пластать будете, пока жажду крови не утолите.

Ох, прав был мудрый «полковник»…

Хотя знание того, что увижу, в основном все-таки выручало. Вон, осенью сорок первого, когда мы возвращались с рейда и заметили, как зондеркоманда сгоняет людей в большой овин, я знал, что последует дальше, поэтому быстро увел своих ребят оттуда. Были большие сомнения, что у разведчиков хватит выдержки только наблюдать. Уходя, палец себе изгрыз, но в бой так и не ввязался.

Мужики еще удивлялись, почему мы оттуда бежали, как от облавы, — на рывок. А я рассказал, что там готовилось, только когда добрались до базы. Так мне сначала чуть морду не побили, но потом, остыв, признали, что сделал все правильно: мы бы и людей не спасли, и здесь три дивизии в котле без наших данных оказались бы. Но что характерно — каждый сознался, что даже зная о важности добытой информации, они от неожиданности и шока вполне могли начать стрелять. А я просто был готов к тому, что увижу. И эта готовность почти всегда давала мне выдержку. Поэтому даже самое страшное воспринималось как будто со стороны и как давно пережитое. Ну, за редким исключением…

Но ведь остальные все это видят впервые и жизни в запасе тоже не имеют. Поэтому и отношение, и взгляды на эту самую жизнь у нас несколько разнятся. Даже сейчас, привыкнув к зверствам, встречавшимся им каждый день на войне, они не могут себе представить, что в мирное время кто-то может украсть ребенка и посылать его родителям по частям с требованием выкупа. А я вполне могу, потому что в моем времени это — свершившиеся факты. Они не могут себе представить, что в будущем кто-то может резать ошалевшим от страха пацанам головы, а потом пленку демонстрировать широкой общественности да еще и похваляться при этом, выдавая свои зверства за «героическую борьбу с оккупантами». И общественность бы это хавала…

Эх, блин! Да что же у нас все раком-то получается?! Ведь и сейчас пленному голову могут отрезать, но от такого «героя» отвернутся свои же, посчитав за опасного маньяка. А в «светлом будущем» — нормально.

И ведь еще одна странность — там были и знакомые, и приятели, но вот друзей было очень мало. Их я приобрел именно тут. Да и какие раньше могли быть друганы? Институтские? Раскидало нас сильно, так же как с армейскими. А позже пошла новая жизнь с весьма своеобразными знакомствами. И быть в авторитете среди сва-а-их па-а-ца-а-нов с гнутыми пальцами вовсе не значит иметь там же друзей. Хотя и в том круге нормальные люди встречались…

М-да… помню, помню, как я тоже какое-то время ходил с распальцовкой. А потом, неожиданно даже для себя, решил со всем этим кончать. Видно, давно зрело, но последней каплей, как это ни смешно, стала услышанная песня. Автора точно не назову — вроде фамилия Трофимов или звать Трофим, зато слова запомнил крепко: