Попытка словаря. Семидесятые и ранее

Фильм был почти совсем новый, 1971 года выпуска, и – абсолютно «звездный». Снят на киностудии имени Горького, в Ялте, режиссер Евгений Фридман, музыка Алексея Рыбникова, текст песен – Юлия Кима. Главное, в роли капитана Сильвера – потрясающе убедительный, чем-то похожий на Кутузова Борис Андреев, на костылях и с попугаем на синем плече. Детское восприятие не обманешь – скорее всего, это была лучшая экранизация романа Стивенсона… (Интересно, что лет пятнадцать спустя, работая в команде спичрайтеров Горбачева, мой брат тоже отвечал на казенной госдаче, где в заточении томились «царские писари», за заказ фильмов, и возможности в определении репертуарной политики, надо понимать, были еще шире.)

Перед сеансом в клубе покупались однотипные бледно-зеленого цвета билеты, предназначенные для пригородных кинотеатров. На каждом из них был напечатан номер. В борьбе за лучшие места дети занимали первые ряды. Начиналась игра в щелбаны: разница в сумме цифр, обозначенных на билетах, соответствовала числу щелчков по лбу, которые могли отвесить друг другу конкурирующие стороны. Занятия арифметикой сопровождались умеренным насилием. Воля победителя диктовала ему силу удара, с которой выполнялись щелбаны. Соперник, отчаянно жмурившийся, но покорно подставлявший лоб, не имел права роптать.

Сцену клуба украшало раздолбанное пианино, на котором время от времени кто-нибудь «играл». Дети забирались на сцену и эффектно кривлялись. Самые шустрые проскальзывали за экран. Особым запретным шиком было остаться там до начала фильма и продемонстрировать публике свой декадентский детский силуэт.

Древняя киноаппаратура регулярно ломалась. «Сапожник! Сапожник!» – охотно отзывался зал. В клубе зажигался приглушенный свет. Потом он снова гас. И тут начинался топот нескольких десятков ног, требовавших законного зрелища. Киномеханик, этот жонглер серебряными круглыми коробками, в которых хранились пленки, извлекавшиеся перед сеансом из багажника черной «Волги», переживал не лучшие в своей жизни минуты.

Публика выходила из клуба. Огоньки сигарет зеркально отражали звездное небо. В воздухе маячили светлячки, соревновавшиеся своим числом со зрителями. Моя первая, точнее, вторая любовь, на четыре года старше, чьи трусы я внимательно разглядел, когда она, забыв ключи, полезла в окно нашей коммунальной кухни, чтобы попасть домой, пела звонким голосом жалостливую песню «Поговори со мною, мама, о чем-нибудь поговори, до звездной полночи до самой мне снова детство подари…». Падали звезды, топорщился черный лес – чернее неба. Волшебный фонарь – окно нашей дачи – раскачивался в такт невесомым порывам ветра, приносившего запах августовского сена…

Парикмахер. Мне казалось, что он – грузин или армянин. Толстые волосатые лапы, грудь, клубящаяся черным волосом из-под рубашки, выдающийся во всех отношениях нос, аккуратно подстриженные «гитлеровские» усы, лоснящаяся, как мелованная бумага, лысина. Он был совсем невысокого роста, добродушен, толст, не ходил, а семенил на толстых ножках в коротковатых штанах. На голове – летняя фетровая шляпа кремовых тонов. Чем-то он напоминал Бубу Касторского… Как я теперь понимаю, парикмахер был еврей, что, вообще говоря, было кадровым недосмотром администрации поселка. Но, в конце концов, он же не был инструктором ЦК или там сестрой-хозяйкой. Своей говорливостью, живостью, шутливостью он заполнял собой предельно допустимую норму еврейства в дачном гетто. Если, конечно, не считать моей мамы, о национальности которой вряд ли кто догадывался, и половинки меня.

Он всех неизменно бурно приветствовал, болтал без умолку, задавал тысячу вопросов в секунду, смешил, мешая самому себе в работе. И уже напоминал не Бубу Касторского, а Карлсона. И этот человек был еще и парикмахером в аутентичном смысле слова – он изготовлял парики, а на головах партработников и их детей просто разминался в летний период.

«Уши стричь будем?» – свое священнодействие он начинал с этой шутки, которая не казалась мне смешной. Выразительно торчащие уши были предметом насмешек окружающих и причиной жуткого комплекса. Парикмахер же, человек военного поколения, остригал меня так, как будто прямо из дачного поселка меня должны были бросить на передовую. Уши победно топорщились и просвечивали сквозь солнце 70-х, как нежно-розовое мартини.

Мотороллер. Таких теперь уже нет в природе. Это был весьма демократичный вид транспорта, едва ли помнящий о своих итальянских прототипах. В кузове перевозились вонючие обшарпанные газовые баллоны. Мотороллер использовался и для иных хозяйственных нужд. В отсутствие хозяина можно было полминуты посидеть на черном кожаном сиденье, с ужасом и почтением вглядываясь в еще недавно клокотавшее горячее нутро, и символически рулить. Он был выкрашен зеленой краской и ужасно трещал. Запах выхлопных газов был каким-то особым.