Попытка словаря. Семидесятые и ранее

В 43 года отец получил свой первый орден – «Знак почета». Его начали давать с 1935 года в основном ударникам – все-таки первая пятилетка закончилась. По ордену идут рабочий и колхозница, правда, молодой человек в майке-алкоголичке больше напоминает деревенского рубаху-парня есенинского типа, нежели идейно выдержанного ударника, а дама так и вовсе – жуткого лахудристого вида. На орденской книжке подпись многолетнего секретаря президиума Верховного Совета СССР Михаила Порфирьевича Георгадзе, бывшего второго секретаря ЦК компартии Грузии. Это служебное место «главного по орденам» словно бы закрепили за грузинами, потому что Георгадзе сменил Тенгиз Николаевич Ментешашвили, бывший первый секретарь Тбилисского горкома. О такой должности можно было только мечтать – и это притом что Верховный Совет, особенно в брежневские времена, и так отличался тишиной и покоем. А Георгадзе просидел на ответственном посту четверть века, вплоть до своей кончины в 1982-м. Когда уже в беспокойные горбачевские времена отец получил последнюю должность в карьере и перешел из ЦК в Верховный Совет, наша дача образца 1948 года, расположенная на отшибе, соседствовала с живописно раскинувшимся жилищем под кодовым названием «дача Георгадзе». Вопреки правилам и, очевидно, с учетом заслуг чиновника-долгожителя, дачу на несколько лет оставили за потомками легендарного секретаря, чья подпись стоит на орденских книжках тысяч людей.

Эти послевоенные дачи были старыми и каменными. Половицы лестницы, которая вела на второй этаж, скрипели и «выстреливали», и, чтобы не разбудить старшего сына, тогда еще совсем маленького, мне приходилось особым образом приспосабливать стиль своей ходьбы. Лестницу освещало старомодное полукруглое окно. Ванная протекала. Вторая комната на втором этаже была настолько мала, что там помещалась только детская кроватка. Обстановка была аскетичной, как и сам этот послевоенного образца уют. Батареи старого советского типа топили нещадно. За окном стеной стоял строевой сосновый лес. Светлая веранда на первом этаже выводила к классической парковой скамейке и небольшому пространству, засаженному цветами. За деревянным столиком под соснами можно было представлять себя практически Солженицыным, который, как утверждают письменные источники, любил трудиться на улице; там я пытался работать, правда, быстро проигрывал неравные битвы с летучими насекомыми и ветром, доносившим запах сена и смолы. Чуть в отдалении размещался сарай, в котором вкусно пахло дровяной сыростью, напоминавшей сложносоставной аромат винной пробки, стояли пустые бутылки из-под дефицитных в то время крепких западных напитков, явно из местного буфета, топорщилась допотопная хоккейная клюшка с прямым крюком. В первое наше лето в песочнице, которая примыкала к клумбе, я обнаружил детский совок и формочки, как будто их оставили, страшно торопясь, чуть ли не срочно эвакуируясь. Таково свойство государственных дач: ее считаешь своей, а потом приходится быстро покидать насиженное место, как будто тебя здесь и не было несколько лет, а может, и десятилетий…

Поселок над Истрой нес на себе следы плохо вытравливаемой временем сталинской стародачной эстетики, которая, как оказалось, хорошо сочеталась с почти аутентичной «дворцово-парковой» архитектурой. Во всяком случае, главный корпус, где помещались столовая, бильярдная, кинозал, библиотека, номера с удобствами в коридоре, вполне вписывался в историю того дома, который стоял здесь со времен графа Кутайсова, фаворита Павла Первого. Можно было даже обнаружить следы грота – то ли подлинного, то ли новодела на месте подлинного. Конечно, стилистика отдавала безнадежной пошлостью, но настолько исторически загруженной и наивной, что этой послевоенной аутентичной эстетики стало жалко, когда она была вытравлена последующими, уже по-настоящему пошлыми и попахивающими новорусской цыганщиной, ремонтами.