Попытка - не шутка

— Относительно письма мне не приходится спорить: я погорячился и принимаю на себя ответственность за это; но, право, если даже допустить, что я был навязчив, то все-таки поведение Евгении Александровны…

— Извините, — с прежней живостью перебил доктора управляющий, — я не вхожу в оценку ни вашего, ни ее поступка; выразив же просто свое мнение, ограничусь вопросом, чем могу служить вам?

— Согласитесь, Петр Лаврентьевич, что ведь это — пренеприятная история… — еще раз уклонился почему-то Матов от прямого объяснения.

— Так точно; но я тут при чем же? Г-жа Белозерова, конечно, вправе располагать собой, как она хочет, — последовал холодный ответ.

— Мне кажется, что при маленьком участии с вашей стороны дело это легко могло бы принять иной оборот…

— Не догадываюсь, — нетерпеливо пожал плечами Терентьев.

— Если б вы, например, приняли на себя труд убедить Евгению Александровну взять обратно ее неосторожное выражение… — тихо заметил доктор.

— Сколько я знаю г-жу Белозерову, — возразил, помолчав, управляющий, — она не из тех, которые легче убеждаются чужими доводами, нежели собственными, и с этой стороны я решительно не могу предложить вам услуг.

— В таком случае, мне остается только просить вас быть моим секундантом, — окончательно выразил Матов причину своего визита.

— Меня?! — Терентьев удивленно вскинул на него глаза. — Почему же именно меня? Мне меньше, чем кому-нибудь, позволительно принять на себя подобную роль: при тех хороших отношениях, какие существуют между мной и г-жой Белозеровой, я счел бы крайней неделикатностью встать на сторону ее противника — это раз; кроме того, извините, дуэль, по-моему, величайшая глупость, какую только придумал мир…

— Не лучшего мнения и я о ней. Но уж вы, ради бога, выручите меня, — горячо проговорил Лев Николаевич, вставая. — Мне решительно не к кому обратиться больше. Войдите только в мое положение: я здесь проездом, никого не знаю, да, наконец, я думаю, никого бы и не нашел, кроме вас.

Терентьев тоже встал и несколько раз провел у себя по лбу ладонью правой руки.

— Вы, право, ставите меня, доктор, в весьма неприятное положение, — сказал он как-то неопределенно, не то отказываясь, не то принимая предложение.

— Верю от души и хорошо понимаю деликатность вашего отказа; но я все-таки усердно повторяю вам свою просьбу… ради исключительности моего собственного положения, — пояснил Матов, порывисто пожимая ему руку.

Петр Лаврентьевич не совсем охотно принял это пожатие, опять потер себе лоб, находясь в очевидном раздумье.

— Вы ничего не будете иметь против того, если я предварительно переговорю об этом с самой г-жой Белозеровой? — спросил он наконец, как-то добродушно-выразительно останавливая свои серые глаза на собеседнике.

— Сделайте ваше одолжение.

— В таком случае, часа через два я дам вам положительный ответ. Вы остановились, конечно, на станции? — осведомился управляющий.

Матов назвал ему постоялый двор Балашева.

— Найду, — коротко сказал Терентьев и раскланялся.

Отыскав Никиту Петровича в указанной им кузнице, доктор крикнул ему: «Едемте!» — и торопливо вскарабкался на хозяйскую телегу.

— Неуж поспели оглядеть завод в эко коротко время? Скоренько же! — заметил Балашев, трогая вожжами.

— Сегодня управляющий занят, осмотрю в другой раз, — отрывисто пояснил Лев Николаевич.

Он молчал потом почти всю дорогу, изредка только вставляя неохотное слово на вопрос спутника, который наконец и оставил в покое доктора, благоразумно заключив, что «толку, мол, от него не добьешься, што за человек таков есть». Матов, впрочем, и сам не мог бы определить теперь своего настроения; в голове у него роились какие-то странные мысли, возникали какие-то смутные не то догадки, не то предчувствия. Он думал о Белозеровой, думал о Петре Лаврентьевиче, и, чем дольше сосредоточивалось на последнем внимание доктора, тем сложнее и запутаннее становились его торопливые выводы об управляющем.

«Что это за личность? На авантюриста он непохож, на романического любовника — еще того меньше, так какие же могут существовать отношения между ним и Евгенией Александровной? Сам Терентьев сказал, что „хорошие“… Гм! Хорошие!.. Это весьма неопределенно. По-видимому, и общего-то ничего нет у них: один — очевидно, деловой малый, немножко буржуа с американской складкой, крепок и сведущ, как и следует быть такому субъекту; другая — нечто идеальное… Например, это славное страдальческое лицо с огненными глазами… Впрочем, ведь контрасты иногда влекутся взаимно… Да нет! Не может быть… Наконец, разве бы он отнесся так спокойно к этой истории, если б между ними было что-нибудь?.. Но в том-то и дело, что уж слишком подозрительно казалось это спокойствие: хоть бы удивление выразил! А то он, право, выслушал мое объяснение точно так, как выслушал бы меня, вероятно, и завидовский поп, если б я предложил ему отслужить мне напутственный молебен… Да! странно… Страннее всего, однако, то, что я здесь на каждом шагу делаю глупости, глупости и глупости!!!»