Попугай с семью языками

Его жалкий разум способен лишь на всяческие непотребства. Ему закрыт доступ в мир литературы — даже как продавцу газет. Его неуклюжему перу приличествует только туалетная бумага. Пусть ему отрежут руки, язык, ноги, лишив искушения писать с их помощью. А если остаться шахтером в этих местах? Возможно, из добытого им угля сделают карандаши для истинных поэтов, достойных благородного кастильского наречия… Да! Он растворится в гуще народа, вернется обратно в безвестность, из которой, в сущности, и не выходил.

Перед ними стояли шахтеры со смоляными факелами в руках — шесть тысяч человек, и над ними — море огня, простиравшееся от деревни до шахты. Расступившись, горняки пропустили пришельцев, бесстрастно взирая на их наготу, молочно-белую в воздухе, почерневшем от угольной пыли. Дорога вела к кладбищу, где покоились искореженные куски тел. Сотни одинаковых холмиков, сверху — дощечки с именами: правописание часто хромало. Казалось, что каждая семья получала свою, строго отмеренную на весах порцию останков из общей груды. Неподвижная, молчаливая толпа была заряжена ненавистью. Непомусено Виньяс, приняв ее за похоть, не выдержал и, загородив собой Загорру, завопил: «Хваааатит!». Шесть тысяч голосов с убийственной яростью разом откликнулись: «Хвааааааатит!». К Виньясу подошел мальчик, поглядел на него широко раскрытыми глазами, вынул листок и побежал между шахтерами, потрясая им. Скоро все узнали новость. Один, стоявший в первом ряду, разделся, остальные последовали его примеру, за ними — женщины, дети и старики. Раздался голос, настолько мощный, что эхо пошло гулять, отражаясь от угольных куч:

— Ура Хуану Нерунье!

— Урааааа!!! — отозвался шквал голосов. Мальчик, гордый собой, продемонстрировал листок поэтам. Под портретом Непомусено Виньяса имелась надпись, объявлявшая его предателем родины Хуаном Неруньей и назначавшая награду за его голову. Подписи: Геге Виуэла, кардинал Барата, министр обороны, министр внутренних дел и так далее.

Тощий шахтер вместе с двумя другими — такими изможденными, что, казалось, утратили возраст, — подошел к изумленному Виньясу, обнял его со слезами на глазах и, возвысив голос до крика, начал:

— Брат, поэт, товарищ…

— Брат!!! Поэт!!! Товарищ!!! — откликнулись шесть тысяч голосов.

— в этот скорбный час я, от имени всей деревни, приветствую тебя, рискующего жизнью, драгоценной жизнью, ибо ты- голос народа.

— Голос народа, Хуан Нерунья!!!

— Ты оказался здесь, чтобы поддержать нас, дать нам сил, оживить нас своей песнью. Обнаженный, как сама Истина, ты прибыл к нам — и, обнаженные, мы приветствуем тебя. Так же, как твои друзья, мы готовы следовать за тобой.

— Пусть наша смерть станет триумфом для Неруньи!!!

— Мы неграмотны, но эти двое, пораженные анкилостомиазом, научились читать твое стихотворение, и благодаря этому мы все знаем его наизусть.

И шесть тысяч человек принялись декламировать легендарную оду:

Обещаю, сыны народа:

тот, кто славой дурной покрыт,

никогда не увидит восхода!

— Да! Товарищ, друг, брат наш! Ты открыл нам глаза! И мы объявляем забастовку!

— Ура! Забастовка! Долой эксплуататоров!!!

— Взрыв рудничного газа разорвал на куски пятнадцать горняков. Это случилось не по небрежности, а из-за отсутствия техники. Вот уже много лет мы безуспешно пытаемся улучшить уровень жизни. Плохое питание, плохая одежда, плохие жилища, увольнения при каждом удобном случае: с нас довольно! Мы прекратили работу в пять часов вечера. Авиация, танки, пехота уже брошены против нас. Мы были готовы умереть так, чтобы никто не узнал. К чему нам жизнь, если она — вовсе не жизнь? Но тут явился ты, Хуан Нерунья.

— Явился ты, Хуан Нерунья!!!

-..и с тобой — голос возмущения. Нам сказали, что в изгнании ты сочинил гимн шахтерам. Мы хотим слышать его!

— Мы хотим слышать его, Хуан Нерунья! — воскликнули остальные, потрясая факелами.

— Пусть он запечатлеется в наших сердцах! Пусть он летит от шахты к шахте, чтобы забастовка стала всеобщей! Если мы услышим твою поэму, то умрем не напрасно!

Воцарилось молчание. Двум калекам дали пачку желтоватой бумаги и карандаши. Толпа, затаив дыхание, была готова ловить стихи, срывающиеся с губ нагого поэта…