Попугай с семью языками

Га вынужден был дать пощечину Акку, повторявшему, стоя на месте, без конца одно и тоже, точно испорченная пластинка:

— Вижу и не могу поверить.

Кардинал Барата, окруженный доверенными прелатами — то есть теми, к которым он питал меньше всего недоверия, — закончил молиться и уселся перед блюдом с дымящейся ольей[28], ожидая, пока чтец-бенедиктинец не прочтет отрывок из апокрифического евангелия. Этому невеже приказ явно пришелся не по душе — и он выбрал отрывок о том, как апостолы заткнули нос при виде гниющего трупа собаки, а Мессия, будто не слыша запаха, заметил, что у несчастной красивые зубы… Говорить о собачьей падали прямо перед завтраком! Какая мерзость! Впрочем, мерзости окружали его повсюду в монастыре. Чересчур усердные монахи со лбами, раскаленными от непрерывных молитв, — они стояли перед алтарем с пяти утра до девяти вечера, делая перерывы только на еду и необходимейшие ручные работы, — передвигались со скоростью молнии. Великолепный храм, изукрашенный мрамором и кованым железом, был разрушен пушками и заменен сараем из кирпича-сырца, камня, соломы и дерева; вместо органа звучал простецкий колокол; вдоль стен цвели лапагерии, маргаритки и мята. Да, мята вкупе с лавандой, которые можно встретить на любом лугу! Вот вам перестройка: утонченное превратили в вульгарное. Есть ли разница между этими постройками и сельскими хибарами? Никакой! Но, в конце концов, чистота, порядок, простор. Кардинал понюхал олью голубоватого цвета. Свежий ветерок с Анд рождал у него волчий аппетит. Несомненно, четыре повара-европейца приготовили нечто редкостное. Мммм. Бенедиктинцы знают толк в еде и делают несравненные вина, колбасы, копчености, не говоря уже о пирожных. И вот — конец молитвам, стоянию на коленях, поклонам. К черту все это! За стол, за стол! Добрая пища — зерно всего! Тут Барата прикусил язык, так как и вправду увидел зерна: маис с томатной подливкой плюс немного картофельного пюре. Как?! Эти болваны едят то же, что и простонародье? Они приехали из Европы, чтобы сдаться на милость местному гастрономическому убожеству? Нет, кардинал не осквернит своего рта этим мужицким блюдом! Надо поговорить с властями: зараза проникла даже в это уединенное место. Обед с привкусом леворадикального памфлета! Как?! Вместо вина — тамариндовая вода? Сомнительные лепешки вместо французской булки? Сухощавый церковник с шумом задвигал челюстями — так, словно ему запретили говорить, — выказывая тем самым свое безграничное презрение, однако голод заставил его проглотить немного пищи — подлинное оскорбление для изысканного нёба. В довершение всего, эти бесстыдники прямо нарушали правило святого Бенедикта, гласившее, что в качестве новостей извне должны зачитываться только папские речи: в монастырях поэтому не допускались ни радио, ни газеты с журналами. А между тем чтец зачитывал статью из «Сигло» — левой газетенки! — о событиях на шахте «Гуанако». Шесть тысяч рабочих — подонки, анархистские канальи, а не рабочие! — окружены войсками… Затем таким же спокойным тоном монах перешел к чтению стихов предателя Неруньи. «Гимн шахтеру»! Кардинал поперхнулся и отрыгнул белую кашицу на тополевый стол. Ему тут же подали воды. По возвращении в столицу он немедленно свяжется с самим Его святейшеством. Или аббат свихнулся, или югославы оплели его!.. Барата, однако, решил пригасить свой гнев, дабы проследить, как далеко зашло разложение в стенах обители. Все перешли в церковь. Что за неуважение: снова сарай из камня, соломы и глины! Сейчас григорианские песнопения успокоят его разум и желудок. Что? Что?! Что?!!! Они берутся за гитары и наигрывают испанские мотивчики с чилийскими вариациями!.. Еретики! Эта месса, если не черная, то уж точно красная! Довольно! Кардинал поднялся с намерением прервать церемонию, но еще до того в церковь вошли четыре повара, толкая тележки с сухими пайками. Аббат и монахи прекратили музицировать, расхватали пакеты и, как один, устремились наружу.

Его преосвященство наконец-то выпалил: «Святотатцы, обещаю, что вы будете отлучены!», но ни один бенедиктинец не обратил на это внимания. Из-за стен послышался шум мотора. Забыв о достоинстве своего сана, Барата подхватил расшитые полы сутаны и побежал в поле, высоко вскидывая ноги.

Монахи заканчивали посадку в старенький трехмоторный самолет. На борту виднелась надпись: «Загорра № 1». Винты вращались вовсю. Барата, не помня себя, бросился к кабине, где в пилотском кресле уже сидел аббат. С риском сорвать голос он прокричал:

— Куда бежите, отступники?

Округлый настоятель, с фанатичным блеском в глазах, ответил:

— Мы не бежим, а выполняем свой долг! Мы должны быть от мира, ибо мы в мире. Мы — там, где распинают!

И дернул рукоятку на себя. Чихая и кашляя, стальная птица покатилась по лугу и после тридцати подпрыгиваний оторвалась от земли и улетела на юг. Экипаж в черных рясах повторял слова мессы, завершая тем самым богослужение.