Попугай с семью языками

Тц-тц-тц! Внимание! В последний раз он плохо сформулировал вопрос, и пришлось ждать следующего полнолуния. Хренова мумия! За кого она себя принимает! К черту капризы! Если он не получит ответа, то вышвырнет обоих на улицу! Хватит уже этого свинства. Грязная старуха, я тебя. Ладно, ладно, не будем торопить события. Спросим дипломатично еще раз. Последний раз. Кто имеет в себе силу, тот имеет, тут уж ничего не поделать. Когда он получил предупреждение о готовящемся взрыве на руднике в Чукикамате, туда послали двойника, и не зря: от двойника осталось одно воспоминание. Надо поспешить. От ненависти у президента выворачивало кишки. Внешний вид Хуана Неруньи? Легко! Геге знает его не один десяток лет: толстый, жирный, задастый, зобастый… Но так ли это? Он не мог утверждать безошибочно, что поэт толст, поскольку никогда не видел того раздетым. Нерунья вечно кутался в плащи, пончо, длиннейшие шали из толстой шерсти. По правде говоря, он, Геге, был так озабочен собственной внешностью, что ни разу не удосужился пристально разглядеть своего помощника по части пропаганды. Да и зачем? Хватало голоса Неруньи и его демагогических виршей. Тело поэта издавало запах интеллектуала, то есть несвежего белья. Разговаривая с ним, лучше было отворачиваться в сторону. Кроме того, Нерунья, подобно Плотину, не любил собственных изображений. Пожалуй, не осталось даже снимков. Он целиком отдал себя Поэзии, хотел стать Поэзией, а она бестелесна. Поэтому он приходил на заседания Сената, прикрыв лицо своим знаменитым шарфом из викуньи, сотканным индианкой. Нет, Геге не имеет ни малейшего понятия, как выглядит этот мерзавец. Что же сказать младенцу? Признаться во всем? Ни за что! Это значит потерять его уважение. Будем вести себя с достоинством!

— Эхм. Высокий, худой, с большим носом, почти лысый, три пряди на затылке в форме трезубца.

И президент набросал до мельчайших черточек портрет Непомусено Виньяса, образ которого четко запечатлелся в его мозгу. Говоря, он вдруг понял, что Нерунья, изгнанник, без лица, без бумаг, с недействительным паспортом, вычеркнутый из всех государственных ведомостей, не существует. А народу ведь все равно, кого преследовать — наглого старикашку или неуловимого изгнанника. Вот оно — решение! Можно сохранить лицо, выдав Виньяса за Нерунью! Один заплатит за проступки другого! Хуан Нерунья, ты лишен звания врага номер один, ты останешься никем!

Клак, клак, клак, клак-клак-клак. Пифия переводила на человеческий язык то, что президент знал и так: беглец направляется на юг и сейчас находится в нескольких сотнях километров от Талькауано вместе с группой авантюристов. Тишина. Новое послание. клак. клак-клак.

— Хуан Нерунья превратит свое падение в восхождение наверх, написав новую поэму: «Гимн горнякам». Благодаря ей, рабочие объединятся и свергнут тебя. Семь тощих коров идут к тебе, фараон!

— Хватит, вонючий труп! Никто не смеет называть меня фараоном!

Оскорбления прекратились, так как влагалище с громким «флак!» поглотило голову ребенка. Старуха издала крик наслаждения и стала пускать слюни. Свеча, словно пожираемая тысячью чертей, начала оплывать, и скоро комната погрузилась во мрак. Геге на ощупь пытался отыскать выход — бесполезно. Чтоб ее разорвало! Это уже слишком! Геге громко позвал охрану. Секунда — и в дверь ввалились двадцать человек с фонарями и автоматами.

— Сжечь дом со старухой, мумией, крестом, всем, что есть!

Притащили канистру бензина. Дом мгновенно вспыхнул. Его Превосходительство, уносимый «кадиллаком» в направлении президентского дворца, обзванивал министров. Еще до того, как запоют петухи, должно быть готово объявление о розыске Хуана Неруньи, изменника Родины, с фотографией Непомусено Виньяса. А когда петухи пропоют, объявление должно быть расклеено на каждом доме и каждом заборе.

Жажда, голод, жара, усталость, дурные сны, я твой, сжалься надо мной, перенеси жизнь через долину смерти. Толин спал и видел сон. Ноги его были воспалены, губы стали каменными, язык, забинтованный туго, как египетская мумия, лежал неподвижно внутри соляного саркофага. Гигантская пчела просунула свой хоботок ему между губ, излив струю кипящего меда. Вспышка: с неба спускается тысяча ангелов в желтых туниках, насаженные на острие. Сейчас их поджарят. Но ураган рассеивает их, опаленных, ощипанных. Какой-то мертвец ударяет его по лицу; Толин пережевывает и глотает это мясо, мягкое, нежное, сладкое, словно у канарейки. Канарейки? Он ест канарейку? Изжаренную? О ужас! Нет, он не каменный… Он откроет глаза…

И Толин проснулся. Пыль и гной не давали векам разлепиться. Протирая глаза, он понял, что во рту что-то есть… Мясо! Он проснулся и жует то самое, мягкое, нежное, сладкое. Неееет!