Попугай с семью языками

Между тем Марсиланьес, всю ночь возводивший стену, которая превратила бы углубление в могилу, истощил запас слез. Он напрягся, извлекая из себя рыдания, но вместо этого зашелся в кашле. Туман безумия, сгустившийся вокруг него, рассеивался. Что-то не сходилось. Хотя прошло немало времени, тело не отвердевало. Да, оно было холодным, но плоть отчего-то не становилась жесткой. Марсиланьес приподнял верхнюю губу Эстрельи: во рту скопилась сладкая слюна. Приподнял веки: глаза совсем не остекленели. Он обнял тело, послушно сгибавшееся, согласно его воле. Ну, хватит иллюзий! Она умерла, а вовсе не заснула. И все же. мммм. Аламиро осторожно потрогал пальцем вход в ее лоно: божественный свод хранил прежнюю упругость. И тогда, трепеща от нежности и страха, он ввел туда свое напрягшееся естество. Стенки влагалища облекли его, словно перчатка, и Марсиланьес извергся после шести движений. От наслаждения он зарылся носом в грудь усопшей. От сердца ее кругами шел стойкий фиалковый аромат. Он понял: Эстрелья скончалась как святая, и тело не будет разлагаться!..

Боли, путешествуя в неведомых мирах, привязанная к оконечности флюида, чувствовала холод. Дрожа, она нашла себе убежище в радужном яйце — разуме Лауреля. Ненасытные сущности протягивали свои щупальца к серебряным нитям, чтобы спуститься по ним к двум уснувшим телам. Но Лаурель, привычный к этому, распугал их желтыми лучами, и те разлетелись, прячась в плотных областях эфира.

Боли впервые постигла, кто такой Лаурель, раскрылась навстречу свету, и свет этот был жарким, чистым, полным доброты, безмерной настолько, что сила Аурокана показалась слабостью, а благодатное растворение в исходивших от Лауреля флюидах — насущной необходимостью. Как глупо было с ее стороны спутать жар с мистической преданностью! Она знала только тело Лауреля, да и то захваченное, по-рабощеппое… И не понимала, что изгибы их душ идеально пригнаны друг к другу, как части головоломки. Боли подождала еще немного, сливаясь со светоносным овалом. Лаурель с наслаждением принял ее в себя, и оба поплыли по асфальтовой реке, поддерживаемые магнетическими разрядами своих тел, готовых раствориться одно в другом.

И они нашли Эстрелью, не пребывавшую нигде: светлая, солнечно-золотая, та вращалась вокруг собственной оси — красного, почти кровавого стержня, — не подозревая, что легионы голодных духов жаждут вцепиться в ее ауру и что едкое течение скоро растворит ее, навечно увлекая в неведомые глубины. Когда Лаурель вывел ее из экстаза, обстреляв стержень холодными лучами, последовал взрыв негодования. Что за нахальная эктоплазма посмела вырвать ее из райских кущ собственного «Я»? Пришлось смирять ее силой. Тут Лаурель узнал, сколько отваги таилось внутри Боли: то, что выглядело фанатизмом и предательством, обернулось двумя острейшими лезвиями благородного клинка. Боли была прирожденным воином и, без сомнения, сражалась геройски. Все стало на свои места: она — дар, а он, Лаурель, — вместилище для этого дара. Вместе они образовывали совершенную сущность. Понимая друг друга глубинно, подсознательно, оба действовали, как единое целое — и, наконец, заставили Эстрелью спуститься с ними по одной из серебряных нитей.

Открыв глаза, они решили, что промчалась тысяча лет. Все изменилось: несмотря на преклонение Боли перед Ауроканом, они с Лаурелем отныне были крепко связаны между собой. Губы их потянулись друг к другу. Но что-то было не так: рот женщины поменял очертания, язык отвердел, вкус слюны сделался иным, тело раздалось вширь, дыхание стало шумным. Лаурель отпрыгнул назад: еврейка стояла, широко, по-мужски расставив ноги, выпятив заметно попышневшую грудь, хрипло прокашливаясь, встряхивая воображаемой огненной гривой. То была Эстрелья Диас Барум!

Товарищи поспешили к ней и утопили в объятиях, не задумываясь ни на секунду, что перед ними — тело Боли. Акк, в качестве вождя отряда, не мог себе позволить отдаться на волю сомнений. Но все же он отделился от энтузиастов и подошел к «воскресшей».

— Послушай… Безутешный Аламиро Марсиланьес покоится за стеной из камня, закрывающей вход в пещеру, прилипнув к бездыханному телу возлюбленной, с твердым намерением стать главным угощением на пиру могильных червей. Только ты можешь спасти его. Давай же.

— Нет ничего проще — прогремела поэтесса.

И, раздевшись, она повернулась в сторону пресловутой выемки в скале, чтобы проделать свой коронный чревовеща-тельский номер. Однако небольшие нижние губы Боли не были приспособлены к этому, а мышцам не хватало тренировки. Щель едва-едва приоткрылась, и оттуда раздался голос сгорающей от желания самки:

— Я снова с тобой, глубокая и пустая, как никогда раньше! Наполни меня!