Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки

Он попадал в опалу, получая на орехи от того же Хрущева, который незадолго до Карибского кризиса сделал возможными публикации и “Одного дня Ивана Денисовича” Солженицына, и “Наследников Сталина” Евтушенко. Всё – с подачи Владимира Лебедева, советника вождя, улучавшего минутку, чтобы предъявить начальнику антисталинские произведения. Так “Наследники Сталина” были опубликованы в октябре 1962-го не где-нибудь, а в “Правде”, шагнув туда практически из самиздата. А до этого, разуверившись в возможности публикации, Евгений Александрович читал “Наследников” вслух где только мог, и вот результат: “…я шел по Кузнецкому мосту, и там на книжной толкучке уже продавали за трешку это самое стихотворение, напечатанное на пишмашинке под ярко-фиолетовую копирку”. Это были социальные сети 1960-х… Евтушенко, пережив последовавшую за славой “Наследников” опалу, когда в течение всего 1963-го его стихи цензура выбрасывала из “Нового мира”, всегда боялся выпасть из отряда публикуемых и одобренных авторов.

Однако не выпал он из него и тогда, когда написал “Танки идут по Праге, танки идут по правде, которая не газета”. Евтушенко утверждал, что послал телеграмму советскому правительству, что, впрочем, историками оспаривается. Но был искренен, когда описывал свое состояние августа 1968 года, типичное для тогдашней интеллигенции: “Жизнь мне казалась конченой, бессмысленной, а я сам себе – навеки опозоренным. Моя телеграмма протеста нашему правительству, стихи «Танки идут по Праге» были вовсе не смелостью, а самоспасением”.

Евтушенко выживал, и, разумеется, не был готов отказаться от статуса витрины СССР, обращенной на Запад. И Западу он нравился (вместе с Вознесенским). Не каждый писатель мог вот так с легкостью начать очерк: “Несколько лет назад я возвращался домой из Австралии”. Или: “Сикейрос писал мой портрет”. Или вспоминать, как “два молодых человека с напряженными оливковыми лицами” скатывали в рулоны три картины – подарок Пикассо. Иной раз эссе и очерки Евтушенко читаются как пародия на политический или шпионский роман: “Иногда стать революционером может помочь велосипед, – сказал команданте, опускаясь на стул и осторожно беря чашечку кофе узкими пальцами пианиста”. Это о Че Геваре. Но кто из советских людей мог похвастаться встречами с Че, Пикассо, Сикейросом, общением с Жаклин Кеннеди и выпиванием с Робертом Кеннеди, рукопожатием с Пиночетом, правда, еще не диктатором, а всего лишь генералом? Это были картинки из другой жизни. Передача “Международная панорама”, комбинированная с “Клубом кинопутешественников”… К тому же вдруг в паре с этими “пальцами пианиста” проглядывала ослепительная афористичность, которую можно обнаружить даже в самых плохих образцах его поэзии и прозы: “Христианство, может быть, не существовало, если бы Христос умер, получая персональную пенсию”.

В 1970-м, когда уже был разгромлен “Новый мир”, у Евтушенко состоялся тяжелый разговор с Твардовским – у них были сложные отношения, но Александр Трифонович публиковал Евгения Александровича. Евтушенко отдал стихи в редакцию уже после того, как вынужденно ушла команда Твардовского. “Он чует, – записал в дневнике редактор «Нового мира», – что дурно поступил, отдав поэму в «НМ» после моего ухода… О том, что он нехорошо делает, я сказал. Истерически:

– А что мне делать?

– А что мне делать?

– Но у меня поэма написана.

– И у меня”.

Поэмой был, вероятно, “Казанский университет” – 1970-й все-таки, юбилейный год, сто лет со дня рождения Ленина. Поэма о Ленине была опубликована в четвертом номере “Нового мира”. Впрочем, в 1970-м уже публиковались в посттвардовском “НМ” Вознесенский, Левитанский, Слуцкий… Рубцы, как и всегда это бывает, затянулись, о драме разгрома команды Твардовского забыли все: и писатели, и читатели.

Твардовский признавал дар Евтушенко, но в популярности новой волны поэтов видел жажду аудитории услышать что-то “антисофроновское” (по фамилии тогдашнего редактора “Огонька” и одного из лидеров неформальной “русской партии” Софронова) – то есть нечто либеральное, современное. Эту аудиторию Твардовский квалифицировал как “неомещанскую”, “с чертами несомненного буржуазного влияния послевоенной формации”. Это и был нарождающийся городской советский средний класс, служащие и интеллигенты, те, кого с тем же презрением, что и Твардовский, Солженицын назовет потом “образованщиной”. Только для Александра Трифоновича они были слишком западными, а для Александра Исаевича, напротив, недостаточно открыто антикоммунистическими.