Попасть в переплёт. Избранные места из домашней библиотеки

Пламенным революционерам, заточенным в свои ледяные кафкианские замки, явно хотелось такого же пламенного чада, иные из них получали его, но адским, а не ангельским. А с каким горячим чувством – завистливым, едва ли не ностальгическим, – в каких подробностях Жданов описывал мир Ахматовой: “Помещичьи усадьбы екатерининских времен с вековыми липовыми аллеями, фонтанами, статуями и каменными арками, оранжереями, любовными беседками и обветшалыми гербами на воротах”.

Но Жданов описывал мир ранней Ахматовой. По счастью, он не подозревал о существовании поэмы “Реквием”. Что же до обветшалого герба на воротах, то через жизнь Ахматовой прошел один такой – тот самый герб графов Шереметевых на Фонтанном доме. Вспомнил о нем однажды Иосиф Бродский:

Бог сохраняет всё; особенно – слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.

Из этого стихотворения – строка, исчерпывающе определяющая значение Ахматовой для России:

…в родной земле, тебе благодаря
обретшей речи дар в глухонемой вселенной.

Там, где мой народ

Ахматова не согласилась бы с Иосифом Бродским, который в Нобелевской лекции сказал: “…лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии”. Она как раз взяла на себя бремя второй роли, которую несла со своей царственной, закутанной в шаль величественной обреченностью, начиная с давнего: “Мне голос был… Оставь Россию навсегда” и заканчивая эпиграфом к “Реквиему”:

Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.

Тот народ парадоксальным образом одновременно заслуживал и то правительство, которое имел, и Ахматову.

“Для Ахматовой такого выбора (уезжать из России или оставаться. – А. К.) не было, ибо она не «относится» к России, а есть как бы сама Россия, как мать не «относится» к семье, а есть сама семья”, – сказал протопресвитер Александр Шмеман на собрании памяти Ахматовой в Нью-Йорке вскоре после ее смерти. Несмотря на внешнюю пафосность этого определения, оно ошеломляюще точно объясняет патриотическую позицию Ахматовой, человека совершенно несоветского, рафинированную и образованную женщину, мечтавшую снова, как в юности, увидеть Европу. Незадолго до смерти, в 1964–1965 годах, как поздняя награда было всё: и оксфордская мантия, и премия “Этна-Таормина” с поездкой в этот сицилианский городок, откуда, по справедливым словам Гёте, открывается самый красивый в мире вид. Но это лишь скромный, скажем так, “кешбэк” за страдания, перенесенные на родине. Что должна была чувствовать скиталица по артериям мученичества того народа, с кем она не расставалась ни при каких обстоятельствах, оказавшись в Таормине в отеле “Сан-Доменико-Палас”, нависающем над Ионическим морем? Отдохновение, оторопь, короткую, но захватывающую дух, как вид на море с балкона, компенсацию? Спустя шесть лет, в апреле 1970-го, в Таормине поселится на некоторое время в том же отеле “Сан-Доменико-Палас”, переделанном в гостиницу из монастырских зданий четырнадцатого века в конце века девятнадцатого, Владимир Набоков и будет гоняться, как он напишет своей обожаемой Верочке, в “картпостальных” пейзажах за бабочками. 7 апреля, во вторник, он получил субботний номер Herald Tribune – так неторопливо работала здешняя почта… Годом раньше в окрестностях Лугано вдруг вспыхнет опосредованный контакт Набокова с Ахматовой. Он напишет жене:

Как любил я стихи Гумилева!
Перечитывать их не могу,
но следы, например, вот такого
перебора остались в мозгу:

“…И умру я не в летней беседке
от обжорства и от жары,
а с небесной бабочкой в сетке
на вершине дикой горы”.

Ахматова мечтала об Италии. Но пока у литературной бюрократии не созрел внятный план, каким образом проэксплуатировать образ лучшей русской живой поэтессы (не в логике “пригласили сестру Алигьери, а приехала Алигер”), о такой поездке нечего было и думать. Летом 1964-го план созрел, от Ахматовой пришло письмо Джанкарло Вигорелли, генеральному секретарю Европейского сообщества писателей, который уведомил поэта о премии. Письмо, полное восторга, оттого что премия будет присуждена страной, “которую я нежно любила всю жизнь”, и ей снова удастся погрузиться в “стихию итальянского языка”. В свой первый вечер в Риме Ахматова читала Данте на итальянском, но вот к шоферу, который спустя несколько дней вез ее из Таормины в Катанию на церемонию вручения премии и часто отвлекался разговорами от опасного серпантина, она обращалась по-французски: знание классики не приближало к простому разговорному языку.