Poor men's judge

— На удивление спокойно, — разочарованно ответил Рябцов. — Даже удивительно. Охрану заменили буквально за сорок минут. Признаться честно, мы настраивались на жуткую кровавую резню и погони со стрельбой по всем коммуникациям. И людей инструктировали в том же духе. А тут — тишина, как на погосте. Никто даже не шевельнулся лишний раз. Только и слышали: да, конечно, чего изволите.

Вояр понимающе пожал плечами. Он видел: оба генерала не то чтобы в шоке, но явно обескуражены, что им не оказали даже видимости сопротивления.

Он тоже настраивался увидеть поражающее до глубины души дворцовое великолепие, но оказалось, как в средней руки провинциальном музее. Много лепных украшений и осыпающейся позолоты. Не хватало только табличек: руками не трогать. Так, обычный музей, причем не в лучшем состоянии.

Осталось только еще раз пожать плечами и сказать:

— Все прогнило. Сверху донизу. Сгнило и воняет! Если даже отборные войска не пожелали это защищать, значит, Кремль стал помойкой. И действительно, что общего у воинов со сборищем жуликов и воров, которых по недоразумению именовали АП и Правительством?

У дверей кабинета на втором этаже, того самого, что так часто показывали в фильмах про войну, их встречали двое мужчин. Один — грузный и бородатый, теребил в руках папку с тисненой надписью: к докладу. Второй, слегка постройнее, с явно угадывающейся военной выправкой и бесстрастным лицом, держал в руках обтянутый черной кожей чемоданчик.

Рохин сделал отстраняющий жест и трое вошли в кабинет отделанный дубовыми панелями. Огромный письменный стол с узнаваемым орнаментом на передней стенке. Два потертых кресла коричневой кожи перед ним. Над столом — портрет Ленина, читающего «Правду».

На краткий миг Виктору захотелось проснуться. Он даже прикрыл глаза, мотнул головой. Вновь открыл. Но ничего не изменилось. Высокие двери, ковровая дорожка, лампы с зелеными абажурами, стол для совещаний, зеленое сукно, радующее цветом усталые глаза.

Тишина, царящая в самом сердце Кремля давила плечи, как многотонная каменная глыба. Слышно собственное, обычно беззвучное дыхание, биение сердца и ток крови. Голоса спутников то звучат набатным колоколом, то кажутся тонкими и высокими, будто писк комара.

Устало опустившись в кресло, Виктор в полной мере ощутил всю непомерную тяжесть взятой на себя ноши. Той самой ноши, сбросить которую на Руси чаще всего можно лишь вместе с головой.

Глава 25

К запоздалому воздаянию можно относиться как угодно, но оно чаще всего бесполезно. Особенно, спустя годы, когда сильные чувства выдыхаются. Тогда, даже в случае самой свирепой, но запоздавшей казни, всегда найдутся люди, готовые сделать вывод, что предавать — выгодно, правильно, допустимо и даже желательно. Надо только аккуратнее уворачиваться от разозленных лохов.

А что? Новогодний шутник, любивший дирижировать оркестрами и мешать водку с шампанским, спокойно умер в своей постели. Его разбежавшийся по заграницам клан чувствует себя превосходно, и ничуть не страшится нищеты. То же самое можно было сказать про сотни и тысячи негодяев, причастных к краху Державы.

— Поздно, — устало думали многие, смотря за прямой трансляцией. — Месть, настигшая больного старика, всегда смотрится плохо, даже если тот старик — четырежды негодяй. Но, хоть так, хоть и хотелось бы — по другому…

Человека с отметиной, давно не способного заснуть без барбитуратов и вернуться к активности без кокаина, негодяя, чье предательство было оплачено со сказочной, невероятной щедростью, повесили в слякотную оттепель на полях орошения г. Москвы, очень сожалея, что его верная жена умудрилась умереть раньше.

Лауреата 32 престижнейших премий, включая Нобелевскую, почетному гражданину 12 городов мира, человека, удостоенного почетными званиями в 25 университетах, кавалера целой груды больших крестов и прочих медалей свободы, тихо удавили по просьбе его бывших соотечественников.

Сбылось: многих невозможно обманывать всегда. Потому особенно активно требовали засунуть в петлю любителя достичь консенсуса и что-нибудь углубить, именно те, кто поначалу Михал Сергеевичем искренне восхищался. Впрочем, уже говорил: всех и всегда — невозможно…

Чтобы выманить христопродавца и иуду из-за границы, спецопераций не потребовалось. Жадина, соглашавшийся даже на 25 тысяч за рекламу пиццы, не устоял перед предложенным ему миллионным гонораром. А РВСР не счел разорением перевод бывшему Генеральному Секретарю скромного аванса в полмиллиона, ибо многие на такое дело были готовы отдать предпоследний грош.

Странное дело, но многие клялись, что буквально за минуту перед повешением, они явственно видели облегчение на лице иуды. Маразматик, уставший бояться даже собственной тени вдруг понял, что все правильно, так и должно быть, он наконец обретает покой. Тот самый покой, который не мог и действительно не был куплен за пахнущее предательством золото.