Помутнение

Примеряя на себя разные конфессии и морали, в глубине души мы остались язычниками: как и многие другие, я даю имена комнатным цветам и не считаю это странным. Я читала об экспериментах одного польского художника. Он решил выяснить, что чувствуют и думают растения, и с помощью УЗИ и электроэнцефалографии сформулировал язык дерева бонсай. Потом он перевел его в понятные человеку слова и назвал это растительной поэзией. Написанные растениями стихи напоминают поэзию футуристов, которые мечтали выдумать крученый беспредметный язык, лишенный грамматических связей, освободить слова от их смыслов. Идея Бжезинского завораживает, но я никак не могу отделаться от мысли, что, с каким бы нечеловеческим существом мы ни разговаривали, мы всегда ведем диалог с самими собой. Так что же я говорю себе, когда сжимаю в ладони похожее на розгу соцветие золотарника, а потом впечатываю пальцами в кожу золотую пыльцу? А что, когда обращаюсь к тебе, зная, что ты не можешь мне ответить?

Когда мы с Никой были детьми, кто-то из старших девочек сказал, что если долго смотреть на лютики, то ослепнешь. Было много других примет и правил, которые распространялись со скоростью ветра, но лютиками пугали не просто так. Народное название этих маленьких желтых цветов – куриная слепота. Конечно, если просто смотреть на лютики, зрения не лишишься, но сок, которые содержится в их стеблях, ядовит, и теоретически, если сорвать цветок, а потом потереть немытой рукой глаза, можно получить ожог. В детстве мы про это не знали, но в испуге жмурились, едва завидев в траве желтые чашечки. Я помню, как смотрела на любимую подругу, проверяя зрение: щурила то один глаз, то другой, отдалялась и приближалась – нет ли признаков слепоты? Предельно отчетливая, она шла, не оглядываясь, и смотрела себе под ноги, чтобы не споткнуться. Мы брели по железнодорожным путям, и камни малинового кварцита переговаривались под нашими ступнями, как маленькие животные.

Покатый горизонт шатался в дымке утреннего света. Я никак не могла свыкнуться с этим пейзажем. Озеро в оттенке «средиземноморский голубой» и стекавший с холмов белый песок словно подклеили на изображение типичной средней полосы, с березами, чертополохом и конским щавелем. Порой мне кажется, что и я – такой же коллаж из вырезок, не всегда удачно подогнанных друг к другу.

На мысе я скинула с плеч рюкзак, стянула шорты и майку. Солнце неподвижно висело над головой. Вдалеке, где огромная машина мыла песок, отделяя его от глины, на воде белой шелухой зыбились чайки. Одна птица махнула крылом для взлета и замерла, недвижимая. Разинул зубастую пасть экскаватор: голова повисла на длинной шее. Но вот чайка оттолкнулась, взмыла в воздух – и тут же загудела машина, напружинилась и зашевелилась вода.

Я заходила в озеро медленно, постепенно приучая тело к холоду. Сначала ощущения всегда на грани неприятных, но в итоге становится так хорошо, что погружения вызывают зависимость. Когда вода подошла к груди, я вдруг рассмеялась. Это было такое пограничное состояние, которое бывает во время щекотки, когда откликаешься на ласку и боль одновременно. Еще шаг – и, разведя руки, я бросилась в воду. Вода всегда разная, но под большим безоблачным небом она сплошь голубая и липкая, будто окунаешься в банку с краской. Я проплыла три круга и вышла на берег возродившейся, полной жизни. Даже короткий заплыв возбуждает и приводит к выбросу эндорфинов, и еще несколько минут спустя голова остается шальной, а тело шатким и легким – как от поцелуя с любимым.

Нечто схожее я испытала, когда впервые оказалась в том заброшенном доме. Я верю в энергию места, но здесь было иное. Ступив на порог, я почувствовала, что сквозь меня – легким покалыванием в мышцах – проскочило нечто тихое и неотвратимое. И было в этом что-то приятно отупляющее, будто проваливаешься в глубокое плюшевое кресло или в сон. Но сперва был кот.

Днем прошел дождь – первый с тех пор, как я приехала, – и во дворе стоял запах мокрой земли и забытых в вазе цветов. Кот сидел на крыльце, прикрыв сияющие глаза: остались только узкие прорези в мглистой шерсти. Я позвала его, но он лишь недовольно мотнул усатой мордой. Тогда я села на корточки и протянула коту руку. Не знаю почему, но я решила, что буду звать его Паштетом. А что, неплохое имечко, ничуть не хуже других. В ответ на мой приветственный жест Паштет, сверкнув зрачками, поднялся с места и сделал несколько выразительных шагов в сторону побитых дождем рудбекий. Остановившись, он призывно оглянулся, и я последовала за ним. В воздухе метался запах влажной звериной шкуры. Рудбекии стекали на землю отсыревшими желтыми лепестками. После дождя так и не прояснилось, и вечер был в том оттенке серого, который сводит любую часть дня к пустому безвременью. Скоро кот исчез в цветах, и, немного помедлив, я исчезла следом.