Помпеи нон грата

По правде сказать, бытовала одна легенда, что римляне вымерли от свинцовой трубы, по которой текла питьевая вода, медленно отравлявшая людям жизнь. Однако теперь стало ясно, что это была клоака. Ну перепутали археологи – откуда втекала, а где вытекала римская литература. Но, невзирая на эти новейшие открытия, всякие горе-писатели, гей-славяне и гей-фантасты продолжают считать Гиппокреной именно клоаку и вдохновляются ее ингредиентами. Потому что бригадно нагадить всегда, извините, проще, чем тащиться на Геликон и разыскивать свой персональный ключ. А написать (следите за ударением), что главный литературный герой «поелику каки брюхом не претерпех», – тоже несложно. К тому же ни автору, ни его дорогому читателю непонятно – что именно главный герой сделал, но складывается впечатление, что это древнерусская литература, дошедшая до нас по трубопроводу Рим—Византия—Москва.

Насколько же мне известно, есть еще два литературных идолища – Ярило и Мерило. Имя первого переводится как «солнце скифской поэзии», а Мерило – это синоним литературного эфиопа (Псевдо-Геродот).

Так я думал себе и думал, покуда в мою каморку на втором этаже в доме Юлии Феликс не приперлась Исида, которая заявила, что гладиаторские казармы разрушены и больше идти ей некуда.

– Ну ничего себе девочки повеселились! – воскликнул я.

Однако Исида меня убедила, что пьяные оргии здесь ни при чем, а гладиаторские казармы не выдержали ударов разбушевавшейся стихии. И поскольку язык у Исиды не заплетался, я поверил ей на слово. Поднялся с кушетки и для начала пособолезновал. После чего уточнил – какая именно из разбушевавшихся стихий нанесла казармам столь непоправимый урон, если это были не гладиаторы.

– Землетрясение, – сообщила Исида.

– А почему не извержение вулкана, гори оно огнем? – спросил я.

– Потому что старик Везувий безмолвствует, – пояснила Исида. – Над ним нет ни облачка, а казармы все равно развалились.

И правда! Я выглянул во двор – там стояла замечательная погода. Весело и беззаботно щебетали птички, как будто издевались над обескровленными гладиаторами. Тогда я решил от общих рассуждений перейти к делу и взглянуть своими глазами – что происходит, поскольку писатель в первую очередь опирается на личные впечатления, а во вторую – не делает никаких скоропалительных выводов. Иначе он пишет всякую заунывную дребедень типа «я весь промок, потому что пошел дождь». Я понимаю, что это глубокомысленное умозаключение, но прежде надо внимательно посмотреть наверх: откуда что льется и проистекает. Возможно, таким образом решительные читатели выражают свое отношение к автору романа. С верхних этажей литературы…

Потому что издатель – это фундамент всего безобразия, как говорится, базис. Нижние этажи обороны занимает пехота – литературные эфиопы; дальше сидят бестиарии – непосредственно авторы; в пентхаусе – мурмиллоны, или литературные критики; а выше живут читатели и на всех поплевывают с этой верхотуры. Вот интересно – чего им не хватает в моем романе?

МУЗА. ЛЮБОВНО-РОМАНТИЧЕСКОЙ СОСТАВЛЯЮЩЕЙ, А ТАКЖЕ ТРЕХ УБИЙСТВ И ОДНОЙ ЛОШАДИ! Я НИ НА ЧТО НЕ НАМЕКАЮ…

Читатель ошибочно полагает, что все книги написаны для него, и думает, что ему дозволительно рыться в литературе как свинье в апельсинах. И глубоко заблуждается. Поскольку на самом деле настоящий писатель понятия не имеет – зачем он пишет. Это сродни тому, как спросить у ветра – для чего он, собственно, сволочь такая, дует?! А читатель со свойственной ему наглостью сам подставляет физиономию и говорит: «Плохая нынче погода, и западный ветер не соответствует температуре моего лица! У меня от этого автора развивается аневризма!»

Но разве движение воздуха хоть на минуту приостанавливается?! Если читатель нейдет погулять и предпочитает затхлые помещения, это ничуть не смущает настоящего автора. Я, например, тоже могу сидеть себе дома и дуть прямо из форточки!

Другое дело – разгул стихии! Которая не разбирает, где автор, а где рядовой читатель, и сотрясает всех подряд! Тогда рушатся все уютно обустроенные домики и стереотипы. По улицам бегают расхристанные мурмиллоны, рвут на себе волосы и вопят: «Это конец литературной эпохи! Это конец мира!» Конечно, им жаль своего пентхауса, где можно было бы разводить антимонии до бесконечности! Но если в Ветхом Завете сказано, что «вначале было Слово», то и в конце будет Слово, и я надеюсь его не услышать. Потому что предполагаю: это последнее слово о нашей литературе будет нелицеприятным. Не знаю точно – каким, но всем не поздоровится.