Помню

Когда все ушли в клуб смотреть фильм, мы спрятались под лестницей, разложили закуску, разлили водку в солдатские кружки и шлёпнули за моё здоровье. Была некая минута отдушины, минута забытья от того, что мы находимся в армии. Закусили, всё убрали и стали выходить, как вдруг появился старшина. Он понял, что произошло, и позвал нас в каптёрку. Петушок получил, как старый вояка, трое суток гауптвахты в дополнение к тем девяти десяткам, что имел ранее. Его он тут же отправил к дежурному по части. А нам троим приказал вместо кино помыть пол в Ленинской комнате. Швабра, ведро – в руки, и мы приступили к работе. Втроём мы сделали это быстро, но старшина кованым каблуком прошёлся по доске и сказал, что помыто плохо.

Помойте, мол, ещё раз. Первый раз мы мыли и смеялись, потому что это было наказание и мы осознавали вину. Но, когда он приказал помыть ещё раз, мы поняли, что это издевательство. Со злостью мы взяли сапёрные лопаты и сняли стружку с половых досок. Доски стали светлые. Когда старшина вошёл в комнату, глаза его стали наливаться кровью, а лицо искривилось от злости. Он посмотрел на нас и со всей силы толкнул Юру, стоящего рядом с ним. Юра упал. Я размахнулся и ударил старшину лопатой по плечу. Тот согнулся от боли, и в это время на него посыпались удары руками и ногами. Били жестоко, выбрасывая наружу злость, скопившуюся за всё время службы. Мы оставили его лежать на полу. На прощание Юра сказал ему, что если тот вздумает жаловаться, то закопаем. Дневальным был орловец, и, к счастью, он ничего не видел. Мы ушли в кино. После фильма, перед сном, вечернюю проверку проводил сержант Жеребенко. Старшина лежал в постели и отходил от нанесённых ударов.

Через три дня вышел с гауптвахты Петушок. Узнав о случившемся, он пригласил нас в свободное время к своей машине. Мы распили чекушку водки и закусили. То, что случилось со старшиной, его не удивило. Служил он третий год, и наказывали его за всякую мелочь. Неконтролируемый, он привык, как и все шофёры-транспортники, к свободе, и стоило кому-либо посягнуть на его свободу, как он тут же реагировал, и реакция его выражалась в нарушениях. К наказаниям он был привычным, и они на него не действовали. Это был отличный парень, добрый, отзывчивый. Он очень легко находил контакт с солдатами. Для нас он был единственной отдушиной и связывающим звеном с гражданкой. Связь между нами крепла с каждым днём. Нас часто могли видеть вместе.

Старшина Борблик, по всей вероятности, имел беседу с сержантами и рассказал им о случившемся. События на точке, где мы устроили забастовку, а затем случай со старшиной в корне изменили отношение командиров к солдатам. Первые стали мягче в своих требованиях и даже шли на уступки, чтобы задобрить солдат. Позднее, когда мы разъезжались домой, командир моего отделения рассказал в беседе с нами, что до нашего приезда сержантам была поставлена задача – сломать нас под тяжестью военной дисциплины, сделать нас солдатами, не знающими своего мнения, а знающими только беспрекословное подчинение. Такими себе представлял старшина Борблик нас, мальчишек. Но он ошибся, и сильно ошибся, ибо мальчишки эти образованием своим превосходили своих командиров.

Интересно то, что большинство сержантов были выходцами с Украины и Молдавии. Эти отличались двуличием. Они могли ругать начальство в нашем присутствии и делать наоборот, когда находились в кругу начальства.

В один из летних дней нашу батарею отправили на поле собирать горох. Радости нашей не было предела. Вывезли нас на громадное поле, и мы приступили к работе. Сорвал я один из стручков, раскрыл его и положил горошины в рот. Я был уверен, что горох ещё свежий, но увы: первый укус – скрип, и обломался мой зуб. Только этого мне не хватало! Сбор для меня стал трагедией, истинной травмой. Закончили работу. Я отпросился в санчасть. Врач посмотрела и сказала, что необходимо поставить коронку, а предварительно следует удалить нерв. Это была моя «мечта»: я и так не переносил запаха врачебных заведений, а тут тебе ещё и зуб сверлить. Но деваться было некуда, и, после того как врач пообещала делать всё осторожно, а Петушок – быть рядом со мной, я согласился. Сжав пальцы в кулаки, терпел я сверление в зубе. Страшная боль. Каждый раз смотрел я на ногу врача, крутящую педаль сверлильной машины, приводящей во вращательное движение фрезу наконечника. В глазах стало темнеть, закружилась голова, и я очнулся на койке зубоврачебного кабинета. Петушок был рядом. Увидев меня очнувшимся от обморока, он показал мне фиксатые зубы широкой улыбкой.

– Здорово ты даёшь! – сказал он. – Но ничего, всё пройдёт.

Врач положила мышьяк, чтобы убить нерв, и поставила временную пломбу.

Состояние моё было далеко не сладким. Мне велели прийти завтра. Боли продолжались, и я терпел. Спал плохо, но утром почувствовал себя лучше. Мышьяк сделал своё дело. Всё остальное было уже чепухой. Поставили мне коронку. В санчасти я узнал о сексуальной связи зубного врача с Петушком. Офицерская жена была недовольна мужем и завела себе любовника.