Помни меня

– Эй, все в порядке. Тебе нужно поплакать. – Лукас гладит меня по спине. Кит начинает тихонько подвывать, и мы смеемся. Лукас достает бумажные носовые платки и протягивает мне. Хотя мне не хотелось плакать при Лукасе, теперь я чувствую себя лучше.

Он снова садится в кресло. Я комкаю бумажный платок.

– И он… – я делаю глубокий вдох. – Он умер через несколько недель. Очень сильный сердечный приступ. Мы так никогда и не помирились. Последний раз мы с ним говорили, когда я сказала «отвяжись».

– О нет, – выдыхает Лукас.

– Я никогда не говорила маме и сестре о нашей ссоре. Как я могла? Мы похоронили папу на двадцать пять лет раньше, чем ожидали. И что же я скажу: о, между прочим, он завел интрижку, не знаю, с кем, удачи вам в поиске информации? – Я пожимаю плечами. – И папы уже не было в живых, чтобы защитить себя. Так что я понимаю, почему ты не мог сказать всем, что вы с Нив расстались и она тебя разочаровала. Я не могла рассказать всем, что хотя я была для папы зеницей ока, а он для меня, последнее мое воспоминание о том, как мы были на ножах и я бросила трубку, когда он позвонил.

Слезы текут у меня по лицу, и я вытираю их рукавом.

Лукас потупился и смахнул слезу.

– А еще были последствия этой травмы, – продолжаю я, прикладываясь к стакану с виски. – На экзаменах в конце первого курса у меня случилась паническая атака, и я так больше не вернулась в университет. На самом деле это папа хотел, чтобы я получила степень. Даже теперь меня передергивает, когда я вижу фотографии ребят в академических шапочках и мантиях, а по обе стороны от них – мама и папа. Я была так уверена, что у меня это будет. И снова ошиблась.

– Это ужасно. Мне так жаль.

Мы сидим и слушаем, как храпит Кит.

– Ты сказала, что вы с папой были близки? – говорит Лукас.

– Да.

– Тогда твой папа знал, что ты любишь его. И он любил тебя. Если бы он был здесь, если бы у него было еще пять минут – что бы он сказал тебе? Он бы сказал: «Я не могу поверить, что ты сердилась на меня, когда я видел тебя в последний раз»?

Подумав над этим, я мотаю головой.

– Конечно нет. Он бы сказал: «Мне так жаль, что я под конец разочаровал тебя». Но тебе не нужны его извинения. И ему не нужны твои.

Это такие проникновенные слова, в них столько чувства.

– Спасибо тебе, – говорю я. – Большое спасибо за то, что сказал это.

Лукас пристально смотрит на меня.

– Это случилось, когда тебе было восемнадцать? – спрашивает он.

– Да, восемнадцать. Мой первый семестр в университете, зимой.

Я могла бы поклясться, что для Лукаса важно, сколько мне было тогда лет. А не связано ли это с тем, что он меня узнал, но никак не может понять, откуда меня знает, потому что я изменилась?

– Через несколько месяцев после выпускного, – даю я рискованный ответ.

– Это трудный возраст, а тут еще с тобой случается такое, – говорит Лукас.

– Так уж вышло. Ты еще и с собой не разобрался, и тебе так нужно, чтобы твои родители оставались собой.

– Конечно. Думаю, я разобрался с собой примерно в двадцать пять лет. Ретроспективно эта наивность кажется милой.

Мы беседуем с помощью шифра?

– О, кстати, насчет обманщиков, – поспешно говорю я, чтобы сменить тему. – Ты был прав насчет Робина. Он столкнулся с моими родителями в супермаркете и наплел им насчет того, как он мне предан. Это значит, что когда он зашел в «Уикер», то уже знал, что я здесь работаю.

– Вот как! Правда, не могу сказать, что я удивлен.

– Я полагала, что он случайно встретил моих родителей. Но теперь я уже не уверена. – Я делаю паузу. – Он думает, что может делать все, что ему заблагорассудится из любви ко мне. Но все это вранье.

Лукас говорит:

– Джорджина, возможно, я ошибаюсь, но будь осторожна. Вот что я узнал на собственном опыте: во имя любви люди делают с тобой гораздо худшие вещи, чем если бы они были твоими врагами.

Во время поездки домой, глядя на темные улицы за окном, я снова и снова повторяю эти слова. И уже сама не знаю, не померещился ли мне взгляд, полный понимания, которым мы обменялись, когда он их произносил? Сегодня вечером произошел какой-то сдвиг в наших с Лукасом отношениях. Правда, я не совсем уверена, какой именно.

30

Отношения с Джеффри зашли в тупик, и никакого перемирия быть не может. Он не станет извиняться, я – тоже.

Я была бы счастлива, если бы до конца своей жизни больше не увидела этого старого моржа с зачесом. Однако это проблематично, если я хочу общаться с мамой. А в эти выходные будет воскресный ланч у Эстер, и мне придется решить, собираюсь ли я его бойкотировать.

Я перебирала различные вымышленные предлоги, а потом подумала: «С какой стати он будет по-прежнему ходить в гости, а я стану вести себя как изгой? Да пошел он».

Эстер предлагает, чтобы я прибыла за час до официального сбора. Таким образом, я уже буду сидеть за обеденным столом, когда они явятся. Это будет символический жест. Я с благодарностью принимаю предложение сестры.