Помещик. Том 1. Сирота

Остудил он раствор. Отфильтровал через тряпицу его, собрав влажную соду. И пошел выпаривать немало почищенный зольный остаток. Получив в нем уже пропорции соды к поташу, как 1 к 10.

Повторив этот прием еще дважды, он удовлетворился. Там, в XXI веке, анализ остатка показывал достаточно чистый поташ, вполне пригодный для его целей. Во всяком случае та примесь в 1–2 % соды была несравненно лучше 20–40 % соды в обычном зольном остатке.

Пока с этими всем игрались — остатков сруба не стало. Весь сожгли. Пустив на выпаривание. А получили на выходе пригоршню достаточно чистой соды и две горсти поташа.

— И ради этого мы корячились? — удивился Егорка, почесав задумчиво затылок.

— А что это? — поинтересовался Устинка, недоуменно смотря на два туеска с белым порошком в обоих.

— Здесь, — указал Андрейка, — сода. Чистая, хорошая сода. А вот тут, — показал он на второй туесок, — поташ.

— А это не одно и тоже?

— Нет. Они, конечно, карбонаты, но очень разные.

— Чаво?! — переспросили оба мужика.

— Карбонаты. Соли угольной кислоты.

Тишина.

Только стоят и глазами хлопают, словно коровы.

— Угольная соль это.

— А-а-а-а… — протянули Устинка и Егорка, обозначив кивок. Но понимания в глазах не добавилось.

— Только помалкивайте. Понятно?

Несколько секунд паузы и они оба засмеялись. До слез.

— О чем молчать то? — всхлипнув, спросил Устинка. — Пол седмицы голову себе морочим. И теперича вот — несколько горстей ни к чему не годного белого песка получили.

— Велика тайна! — добавил Егорка, вытирая слезы.

— Белый порошок сей — зело ценен и полезен сам по себе. Но мы далее пойдем. Так что за дело. Что расселись?

Посмеиваясь и поглядывая на Андрейку как на дурачка, оба холопа все же принялись за порученные им дела. Устинка напильником наточил пригоршню мелких опилок сначала с какого-то старого бараньего рога, найденного на пепелище. А потом, подменившись, уже Егорка «напилил» опилок и со старого топора.

Андрейка же вида не подавал и ждал, готовя горшок с крышкой. Когда же эти парни закончили, он смешал поташ и эти опилки в этом горшке. Накрыл притертой крышкой, сделанной из осторожно оббитого, а потом и поправленного обточкой черепка. И, придавив крышку камнем, поставил горшок на угли. Прокаливаться.

А пока это «варево» готовилось, занялся изготовлением железного купороса. То есть, тупо макал топор в купоросное масло. Ждал какое-то время. И вынимая пихал топор в горшок с водой, давая раствориться тоненькому слою железной соли серной кислоты. И повторял это нехитрое действие по кругу.

Так до вечера и провозился.

А утром наступил момент истины.

В том горшке, что прокаливался в костре, образовалась желтая кровяная соль. Которую легко удалось отделить перекристаллизацией. То есть, залив горшок водой. Отфильтровав через тряпочку нерастворимый остаток. И выпарив раствор. Точнее даже не выпарив, а просто упарив, чтобы повысить ее концентрацию. А потом этот раствор он вылил в тот горшок, куда «смывал» железную соль.

И тут же пошла реакция — на дно выпал белый осадок.

Отфильтровав, который, парень с особым трепетом разложил его на лоточке, сделанном из бересты. И стал ждать.

— Опять белый песок какой-то? — хохотнул Устинка, которого все больше и больше это стало забавлять.

— Смотри ка… — ударив ладонями себя по бедрам Егорка, уставился на «продукт». А тот, рассыпанный тонким слоем по лоточку бересты, довольно уверенно синел, окисляясь на воздухе.

Устинка также туда глянул и лицо его вытянулось от изумления.

— Что же сие есть? — наконец выдал он, когда процесс окисления закончился и порошок приобрел насыщенный, ярко синий цвет, характерный для берлинской лазури, которую Андрейка и делал[2].

— Краска.

— Краска?

— Одна из самых дорогих красок, что известна людям. Дороже только пурпур. Говорят, что камень, из которого ее делают, меняют на вес золота. Порошок же, в который ее истирают и того дороже.

От этих слов оба холопа как-то попятились и начали креститься, дико таращась на Андрейку.

— Вы чего?

Но они ничего связного не говорили. Лишь таращились на него, крестились и бормотали какие-то отрывки молитв.

— Дурни! Да вы с ума попятили что ли? — спросил Андрейка, глядя на них.

— Идишь! Лается собака поганая[3]! Куда нашего хозяина подевал? Тварь бесовская!

— Вот вам крест, — произнес Андрейка, — я — это я! Андрей. — после чего достал тельный крест и поцеловал его.

Они замерли, недоверчиво глядя на парня.

— Что с вами?

— Ты — не ты, — уверенно произнес Егорка. — Я Андрейку с пеленок знаю. Почто отрока примучил бесовское отродье?

— Я крест поцеловал. Вам мало? Разве бесовское отродье на такое способно?

— И то верно, — кивнул более компромиссный Устинка.

— Но ты — не ты. — упрямился Егорка.

— А кто я?

— А я почем знаю? Память, сказываешь, отшибло? Брешешь. Что надо — помнишь крепко. Вон какую волшбу учинил. А мы зубоскалили. Думали умишком тронулся.

— Разве я вас не накормил? Разве я вас обманул? Разве креста шарахаюсь?

Тишина.

— Ну?

— Отколь сие ведаешь? — после затянувшейся паузы спросил Егорка.