Полуночное солнце

— С богом! — сказал он спокойно, отошел в сторону, и только бледные губы его слегка подрагивали, а широкие ноздри раздувались. Стряхнув с подола полушубка стрелу, он подошел к аркебузе и, направив ее в грудь толпы, вырвал у пушкаря факел и сам поджег фитиль.

Аркебуза тяжело вздохнула и выплюнула чугунное ядро на крепостные ворота. Они качнулись и рухнули. Полсотни ясачных поникли в жидкой грязи.

Но, поднимая их криком «бей!», Таули вырвался еще на двадцать сажен, и стрелы, тонко звеня, как тучи комаров, затмили сумерки.

Русские дрогнули. Прижимаясь спинами к торговому ряду, они побросали пищали, метнулись в узкую улочку за церковью Сергия Радонежского, и лишь несколько стрельцов, окружив воеводу Тайшина, продолжали отстреливаться.

Воевода вновь навел аркебузу на передние ряды восставших и перекрестился. Вновь рявкнула аркебуза. Ядро проложило кровавый след в толпе самоедов и оторвало угол дома.

— Вперед, ненця! — кричал Таули, раненный в плечо. — Бей русских!

Но, ошеломленная вторым огненным плевком аркебузы, толпа откатилась к городским воротам, слабо отстреливаясь.

Таули с тоской посмотрел на площадь. Впереди него, окруженный тремя стрельцами, тщетно боролся Пани. Таули рванулся к нему, но тот уже сдался и кричал:

— Обратно, Таули! Обратно! Тебя окружают!

Таули, неторопливо прицелившись, выпустил последнюю стрелу, и русский, вывертывавший руки Пани, нелепо согнулся и рухнул наземь, пораженный ею в висок.

Топот справа заставил Таули оглянуться. Он увидел воеводу.

— Вонючий! — крикнул ему Таули и бросился в правую улочку, что вела к городским воротам.

Выбегая из них, он увидел следы поспешного бегства: наполовину собранные чумы, тлеющие костры и брошенные котлы, наполненные еще дымящимся мясом…

Таули оглянулся. Острог пылал, точно облитый тюленьим жиром, чадя сизым дымом. Горели церкви, но по-прежнему с колоколенок бушевали звуки набата. Таули погрозил русскому стойбищу луком и сказал:

— Я еще вернусь к тебе! Запомни это!

20

Денно и нощно мчался гонец по рекам Оби и Тоболу.

На двадцатые сутки гонец увидел крепостные стены тобольского острога. В город он уже войти не смог — не хватило мочи; он сел у городских ворот, и только хрипение услышал ключарь из его уст.

— Чтой ты, батя? — тормошил его стрелец. — С какой чужеземной стороны бег?

— Воеводу… — хрипел гонец. — Воеводу…

Стрелец открыл ворота, и гонца увели к воеводе.

— Ноги отморозил, князь. Повели льдистой воды принести в ушате.

Воевода приказал. Гонца разули и опустили его ноги в холодную воду.

— Толкуй, — сказал воевода.

Гонец снял шапку-треух и, оторвав подкладку, вытащил бумагу. Посмотрев на нее со всех сторон, воевода послал за дьяком.

— Читай, — сказал он дьяку.

Дьяк по складам прочел послание.

Обдорский воевода Тайшин просил подмоги — стрелецкую сотню… Он писал о том, что набеги ясачных на Обдорск участились и что город наполовину сгорел. Он писал и о том, что его стрельцы сумели взять аманата-заложника — самоеда Пани, но де это плохой залог против воровских набегов.

— Быть по сему, — сказал воевода, — выслать в Обдорск сотню. — Он посмотрел на дьяка и нахмурился. — Пиши обдорскому воеводе: аманата-заложника батогами да железом пытать надо. Так и пиши.

— Быть по сему, — сказал дьяк и, низко поклонившись, вышел.

21

Не успел еще Таули отступить к городским воротам, как гонцы на легких нартах уже покинули Обдорск, чтобы отвезти молву во все великие и малые тундры — на Таз и Ямал, на Кару и Гыдан.

Вдоль Оби, поперек Оби ехали они. Влетев в стойбище, выкрикивали новости хриплыми голосами и мчались дальше.

Их сменяли новые гонцы, и, как легкий ветерок вырастает в снежный буран, ураган молвы пролетел над тундрами и потушил костры в чумах, где получали весть о гибели сына, мужа или отца.

Женщины рвали на себе волосы, посыпали их золой тундровых берез, в кровь расцарапывали себе груди и лица, справляя печаль. И черные шаманы кружились с глухо рокочущими бубнами вокруг потухающих костров, призывая злых духов всех семи небес загробного ненецкого неба.

И летела молва:

«Плачьте, женщины — матери, жены, сестры; плачьте, девушки. Не там ли, на дальней сопке, тихо ползут нарты? Не на них ли везут вашу радость, вашу потухшую радость: убитого сына, мужа, брата, любимого?»

Ее догоняла другая молва:

«Стойбище русских горит. Таули — сын Пырерко — и его друг Пани повели народ своего наречья на обдорского воеводу Тайшина, и его слуги от страха побросали ружья. Куйте копья и наконечники для стрел, точите ножи и ждите стрелы восстания. Кровь искупим кровью и прогоним навсегда с нашей земли русского царя, взявшего нас в неволю».

И безвестный певец вложил в сердце народа песню, которую распевали даже маленькие дети: