Полуночное солнце

— Что ж мне было делать? Умирая, старик старейшина мне сказал: «Если ты еще помнишь мать, родившую тебя, жалеешь родину, то выполни мое слово. Найди князя Тэйрэко и отдай одному из его пастухов вот это». И он подал мне поломанный лук с порванной тетивой. И еще сказал: «Ты предал свой народ. Ты стал двуязыким, и кровь людей моего рода будет вечно висеть над твоей душой. Она войдет местью в твои сны. Ты поседеешь и состаришься, но ничто не спасет тебя от ненависти людей, рожденных в тундре. И если я унижаюсь перед тобой, так только потому, что мой сын может узнать о моей смерти только через тебя. Я знаю, что он рос честным человеком, смелым охотником и любящим сыном. Он никогда не будет походить на тебя». И я дал слово выполнить его предсмертную просьбу. Я сказал ясачному начальнику, что князь Тэйрэко давно в дружбе с русскими и что, побывав у него, мы вернемся с большой добычей в стойбище Обдорск. И ясачный начальник согласился ехать. Он был очень сильный человек, и я долго думал, как его убить. В стойбище, где ты спас меня, его убили, и я не мог довезти его до князя Тэйрэко, чтоб там с ним расплатился за отца один из его пастухов…

— У князя много пастухов, — со стесненным дыханием ответил Таули. — Если убит отец Пани, я первым подожгу чумы русских.

И, крикнув на оленей, Таули вместе с юношей поехал в стойбище князя Тэйрэко.

В стойбище было тихо. Даже дети не кричали в этот жаркий июльский полдень. Долго никто не выходил из чумов, точно в стойбище кто-то умер. Но Таули зашел в ближайший чум и понял все.

Стойбище решило перекочевать подальше от ясачных начальников. Посреди чума догорал костер, а котлы, постели, посуда были сложены в кучу. В спешке люди не заметили даже русской одежды на Таули. Лишь потом они удивились, почему он так одет.

И Таули прошел к чуму Пани. Отдернув шкуру у входа, он нерешительно занес ногу в чум, но тотчас же поставил ее на прежнее место. В чуме сидела Нанук.

— Выйди, Пани, ко мне, — сказал Таули.

И Пани вышел. Он посмотрел на толмача, и лицо его стало чужим.

— Двуязыкий! Вся тундра знает, что он двуязыкий.

— Нет. Я не двуязыкий, — заикаясь от торопливости, сказал толмач.

Но Пани уже по лицу Таули понял свою ошибку.

— Спрятать его надо, — сказал Таули, — от русских. Это мой брат.

Пани показал на высокий чум, и толмач исчез в нем.

— А я уже не пастух Тэйрэко, — неожиданно грустно сказал Пани. — Теперь я возьму своих олешков и пойду искать край земли. Мне тяжело здесь одному, — вздохнул он.

— Она? — кивнул головой Таули на чум Пани.

— Она… — сказал Пани.

— И что ей надо здесь! — сердито сказал Таули, и уши его от волнения порозовели, а на бровях появились росинки пота.

— Она сказала, что любит нас двоих и не знает, кто лучше. Она сказала, что если приедет отец, то ее отдадут за какого-нибудь старика, и что лучше к смерти сватов послать, чем идти за нелюбимого.

— Ха! — насмешливо ответил Таули и резко отдернул занавеску.

В чуме, у маленького костра, положив голову на колени, плакала девушка, и Таули не посмел ей, по-детски сгорбившейся, сказать злое слово. Две длинные косы спустились вдоль ее стана. Кончики их, украшенные золотыми монетками, лежали на латах[32] у самого костра.

— Нанук… — тихо сказал Таули, отводя взгляд от глаз девушки.

Нанук подняла глаза и, улыбаясь сквозь слезы, сказала:

— Там… на краю земли, Пани, есть народ такой… смелый… Там женихи воруют невест… Правда это?

— Правда, — сказал Пани, старательно глядя в костер.

— Я хотела бы жить там… Меня бы, может, кто-нибудь украл тогда… Кто-нибудь из вас… — тихо сказала девушка.

Таули хотел подойти к ней, но, подобно дикой важенке, она вскочила и уже у выхода, гневно трепещущая, гибкая, тронула указательным пальцем свои губы и с тихим отчаянием прошептала:

— Эх вы!.. — И выскочила из чума.

Пани вышел вслед за ней. Таули устало опустился на шкуры, закрыл глаза и вспомнил песенку, с которой бродил от стойбища к стойбищу, тщетно пытаясь забыть девушку с черными глазами:

На сопке седой
Тебя ли встречу…
В море сердитом
Тебя ли встречу…
Никто не знает,
Как, солнцем рожденную,
В тундре тебя найти…

Меркло небо в мокодане[33], летели ветры над чумом, наступала солнечная ночь. Солнце не закатывалось. Оно стояло в северной стороне, и Таули думал о солнце, о Нанук и никак не мог заснуть.

Уже утром в чум вошли Пани и толмач. Лица их были сумрачны.

— Не надо об этом думать, Пани, — сказал Таули, посмотрев на толмача. Приподнимаясь, он побледнел от предчувствия беды. — Это же неправда? — спросил он дрожащим голосом, еще на что-то надеясь.

Толмач отрицательно покачал головой.

— Это правда, — еле слышно произнес он и осторожно положил на доски перед костром обломанный лук с оборванной тетивой. Весть о смерти отца и тяжелой болезни матери…

— Отец… Мать… — тихо сказал Таули и прижал к груди обломок лука.

Немного спустя он заплакал и покинул чум.