Полуночное солнце

Простись со своим очагом, пастух!
Отец твой мертв…
Брат твой мертв…
Стрелы местью своей заостри,
Лук натяни,
Чтобы он звучал
Смертью для русских!
Пусть твое сердце не меркнет вовек,
Если ты человек!
Вперед! Пусть поет
Лишь о мести копье.
Отец твой мертв…
Брат твой мертв…
И счастье готово к смерти.
Так вперед!
Простись со своим очагом, пастух!
И помни о мести…

Когда молва докатилась до стойбища Тэйрэко, князь помрачнел и собрал свои стада.

— Гоните на остров Вайгач, — сказал он пастухам, а шаману — жениху Нанук — посоветовал выбрать другую жену, ибо его дочь будет женой воеводы Тайшина.

— А твоя шкура будет натянута на мой бубен, — сказал шаман и всю ночь призывал смерть на голову Тэйрэко.

Тэйрэко, напуганный этим, взял свое слово обратно и, помирившись с шаманом, угостил его веселящей водой. В воду он насыпал какой-то соли, и шаман уснул так крепко, что больше уже не просыпался.

Пастухи удивились этому и, разглядывая желтую пену, ползущую сквозь стиснутый рот шамана, говорили:

— Худой шаман. Сам себя от смерти не мог спасти. Слабый, верно, а мы верили ему, думали, что его бубен сильнее бубнов всех тадибеев нашей тундры.

22

Нагрузив нарты шкурами песцов и лисиц, Тэйрэко вместе с Нанук уехал в Обдорск. За две недели пути он ни разу не останавливался в стойбищах. Он далеко объезжал их и ночевал в «куропачьем чуме», зарывшись в снег спиной к дочери.

Нанук давно уже потеряла веселый блеск своих черных глаз, и чем ближе подъезжал отец к стойбищу русских, тем чаще она плакала.

— За воеводой будешь жить как царица, — убеждал ее Тэйрэко.

Задолго до поездки Тэйрэко узнал, что воевода вдовец, и теперь был уверен, что его дочь будет достойной девушкой ему в жены. Но Нанук плакала. Она боязливо вглядывалась в горизонт, а за два дня пути до Обдорска даже попыталась бежать.

— Глупая, — сказал Тэйрэко, постегав ее тынзеем, — поедет воевода к своему царю, и тот возьмет тебя от воеводы. Будешь над всеми землями главная баба — царица. Все тебя будут бояться, а я стану обдорским воеводой.

— Не хочу я быть царицей, — сказала Нанук.

Но Тэйрэко погрозил ей тынзеем, и она замолчала.

Прижимаясь к спине отца, она со страхом следила за тем, как ключарь открывает ворота крепостцы, как стрельцы с любопытством рассматривают ее.

— Мне наибольшего князя здешнего надо, — говорит Тэйрэко и, отвязав пушнину, идет за дьяком в маленький домик, выстроенный на месте сгоревшего старого приказа.

— Подождите-ка тут, — говорит стрелец и входит в приказ. Вскоре он возвращается: — Нетутки. В застенке вора пытает. Идем туда.

Тэйрэко, зябко ежась, хватает руку Нанук и идет за стрельцом. Рядом с полуобгоревшей церквушкой Сергия Радонежского он видит каменный дом с чугунными решетками на окнах.

— Туточка подожди, — говорит стрелец.

Дикий крик, слышный оттуда, передергивает лицо Тэйрэко. Он бледнеет и озирается.

— А ты не бойся, — говорит стрелец, — приобвыкнешь.

И, оставив Тэйрэко и Нанук, входит в застенок.

— Ты будешь женой самого грозного воеводы на земле, — уже неуверенно произнес Тэйрэко и на цыпочках подошел к решетчатому окну застенка.

Он долго смотрел в окно, но подошла Нанук, и он быстро обернулся; ноги его дрожали, а губы кривились в страхе. Блуждающим взглядом окинул дочь.

— Ты не будешь женой воеводы, — сказал он тихо и, резко схватив за руку дочь, потащил ее от застенка.

Нанук вырвалась и подбежала к окну.

— Пани! — крикнула она. — Пани…

Схватившись руками за решетку, она постояла несколько мгновений и, точно обессилев, сползла наземь.

23

Исай и Таули стали жить на берегу озера, среди густого низкого сосняка, у старика Окатетто.

В ясные дни они втроем выходили на опушку леса и долго смотрели на юго-запад. В жемчужной дымке мороза темно-синим пятном чернело стойбище русских — Обдорск. Сожженный наполовину, он отстраивался вновь. С колоколенок, полгода молчавших, сначала робко, а потом все увереннее и грознее неслись по ветру медно-серебряные звуки. У новых стен острога появились стрельцы, они еще боялись далеко отойти от ворот.

Ночами Таули обходил город, и угрюмая тоска отягощала его сердце. Он возвращался к старику, помогал ему собирать сушняк и вместе с Исаем чинил его рыболовные снасти.

Чум старика был тесен и убог. Исай забросал его хвойными ветками и снегом. В чуме стало тепло и уютно, но старого Окатетто это не радовало и не веселило. Неулыбчивый и молчаливый, уходил он на рыбную ловлю, приносил в лукошке пелядь, чиру, нельму и по-прежнему молчаливо варил ее, чинил снасти и не улыбался.

Ненависть и горе сдружили его с Таули. Вместе с ним одним из последних покидал Окатетто стойбище русских, но там осталась его старуха, и он, всю жизнь бивший ее, теперь тосковал по ней.