Полтора года

Вот знаешь, Валера, я один раз болела, очень долго. Доктор к нам все ходил, ходил. Потом раз приходит, говорит: «Ну хватит валяться. Можешь вставать». Я так обрадовалась, вскочила с кровати, а ноги как не мои. Вот и сейчас так сделалось: будто я вся не моя. Так обрадовалась сильно. Стою смотрю на него. Он объясняет:

— Подобные работы у нас всегда делала Марина Петровна. Но она еще болеет. Это тебе известно.

Еще бы неизвестно. Теперь вместо нее Сенса нас изводит.

Он опять за ручку взялся.

— А теперь не теряй времени. И смотри не испорть, фанера денег стоит.

А я уже сама своя стала и говорю ему, так, смехом:

— Подумаешь, испорчу! Вы тогда из моих денег вычтете.

Я тебе не говорила, Валера, нам же тут платят за работу, а когда выходим, все до копеечки отдают.

— Что ж, — говорит, — это резонно. Вычтем.

А я отца своего вспомнила. Он когда на меня сердился, я хоть маленькая была, так переживала, один раз даже утопиться хотела. А потом он сердиться перестанет, я к нему как кинусь, чуть с ног не собью. Вот так сейчас хотела — к директору, к Борису Федоровичу. Во цирк бы получился! Он бы меня тут же в психушку переправил.

Ну он опять ручку взял, а я стала думать, какими буквами писать. Как в газете, такими не хотела — скучные. Свои стала придумывать. Придумала, начала краски подбирать. Какие попало не возьмешь, вот поставь коричневую, а рядом синюю, они друг на друга лаять примутся.

Я колпачок у тюбика открутила, и сразу мне этим запахом запахло, я даже не знала, как по нем соскучилась. В школе я, знаешь, сколько рисовала! И в стенгазету, и плакаты разные, рисунки даже. Один раз выставка в школе была, кто чего хотел, то и рисовал. Я дерево нарисовала, такого в свете не бывает, я его из головы взяла, и птиц всяких придумала. Потом этот рисунок в учительской повесили. Может, и сейчас висит? Ты не подумай, Валера, я не хвалюсь. Ты ж про меня раньше не интересовался, это я только теперь все тебе рассказываю.

Ну вот, стою у стола, буквы рисую. А у него свои дела: то ему по телефону позвонят, то зайдет кто. Шофер зашел, насчет бензину. Столяр, дядя Вася, когда зимние рамы в спальнях вставлять. Бухгалтер со счетами. Ну это мне все мимо. И тут — Артамоша, воспитательница из четвертой группы. У нее девчонка была, давно уехала, шаманается где-то, а на нее бумага пришла. Артамоша прочитала, говорит:

— Я не удивляюсь: девочка попала к нам крайне запущенная. Вы со мной согласны?

— Допустим, — говорит.

— Я лично делала все, что в моих силах.

— Пожалуй.

— В таком случае какие же ко мне претензии?

— В общем, никаких. Мне только хотелось бы постичь природу вашей безмятежности.

Она вся красная сделалась, начала чего-то объяснять. Это я уже слушать не стала. Я буквы аккуратненько раскрашиваю, а сама про себя: «Природа вашей безмятежности». Теперь уж не забуду, мне когда что понравится, кислотой не вытравишь.

Наконец ушла. Он опять писать принялся. Он пишет, я рисую. В комнате тихо, тепло.

У меня уже дело к концу идет, а ему никак дописать не дадут, то один, то другой вломится. Ему бы послать их куда подальше, а он только ручкой по столу постукивает. Уйдут — он снова писать.

Ну мне-то торопиться некуда. Надпись окончила, давай доску рамочкой обводить. Для красоты. Рамочку окончила. Что дальше? А как раз против меня окно, на подоконнике цветы цветущие. В жизни не видала, чтобы гвоздики в горшках росли. Я взяла да их всех на свою доску пересадила, рамку ими обвила — розовые, красные, темно-красные.

Ну теперь все. Дальше придумывать, только портить. Кисточку вытерла, красочки завинтила. Линейку, карандаш возле доски сложила. Села. Думаю: пиши, пиши, мне не к спеху. А он, хотя и не смотрит на меня, а видит.

— Извини, — говорит, — я сейчас.

Так и сказал: извини.

— Да ладно, — говорю, — пишите.

Он дописал, листочки сложил. Хотел встать и тут же обратно на стул плюхнулся, стал ногу растирать. По-том поднялся, прихромал к столу. Голову набок. Потом говорит:

— Ну и ну! На такой доске только благодарности персоналу вывешивать. А выговоры куда прикажешь? Тоже сюда, меж гвоздик?

— Пожалуйста, — говорю, — могу их забелить. А только вы тогда и с окон снимите: вы ж тут, в кабинете, не только по головке гладите, кому и по кумполу попадает.

— Ну, Венера пенорожденная, это уж не твоего ума дело.

Я прямо рот разинула. Это ж ты меня так называл, он-то как проведал?! Хотела спросить, а тут опять телефон зазвонил. Он трубку снял, мне головой кивнул.

— Будь здорова. Спасибо.

Двор у нас здоровущий, стадион прямо. А мне бы сейчас — в десять раз больше, и то мало — идти и думать. Про Каменск: радоваться, что туда не угодила. Про Ирэн: что со мной делать будет, как узнает, что это я им, Томочке с Алечкой, синяков понасажала? Про директора, Бориса Федоровича: как он на стул бухнулся и давай ногу тереть. У меня бабушка — ну точно так же. Доктора старались, старались — ничего не могли. Так она лопухами вылечилась. Теперь так летает, не угонишься. Что ж, думаю, я ему про лопухи не сказала?.. Вот про это про все думала и уже к корпусу подошла. Вижу, у дверей кто-то топчется. Дашка! Этой чего надо?