Полтора года

Каменск этот — такая же шарага, как наша, только в сто раз хуже. Там и вовсе дыхнуть не дают. Записочку подруге напишешь — сразу в штрафную. А то в колонию. Все матрацы перетряхивают, ищут сами не знают чего, и девчонок обыскивают, бумажки клочка и то не схоронишь, а тетрадку спрятать — это и не мечтай. А как же я тогда, а Валерочка?! Мне тут от них от всех иной раз так тошно делается, хоть вой, а я вспомню, где моя зеленая запрятана, лежит себе тихонечко, меня дожидается, и опять: я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно.

Если бы не это, начхала бы, ну не все мне равно — здесь, или в Каменске этом, или у черта на рогах… А еще, Валера, вот об чем жалею — об Ирэн. Что не успела ей сделать за нас с тобой. А теперь уже не успеть, все! Вот сейчас уроки кончатся, мне к директору, к Борису Федоровичу, идти. Во как быстро расчухал. И кто настучал? Томка скорей удавится, чем расскажет… А у Бориса Федоровича, у него знаешь как? Раз — и готово. Он тут повариху с работы выгнал. Она масло в банку наложила, с собой взять. Это вечером было. А завтрак уже другая готовила. Думаешь, банка какая-нибудь на литр, на два? Из-под майонеза! Вот и со мной так может: сегодня вызвал, а завтра — до свиданья, города и хаты.

Это пишу на уроке. Сенса сочинение задала. Ко мне подходит.

— Ты почему это в тетради, а не на листке?

— А я, Елена Даниловна, сначала на черновую.

— Молодец, — говорит, — ты, я вижу, девочка серьезная.

Я девочка очень серьезная, Валера. Сочинение минут за десять накатала, и в стол. Начнут собирать, я тетрадь в стол, листок наружу.

А теперь опишу тебе про драку. Правду сказать, драки никакой не было: это я молотила их от души, а они только руками загораживались.

День вчера такой длинный шел, я извелась прямо, когда ж вечер настанет, не видеть мне их никого, вдвоем со своим Валерочкой остаться! Наконец темнеть стало. Одна девчонка, Инка-принцесса, говорит: «Как жалко, такой день кончается». Я вылупилась на нее, дня тюремного ей жалко! «Так целый же день солнце», — говорит. Я не поверила прямо, в коридор вышла — там из окна далеко видать. Смотрю, небо чистое, большое, а от солнца только скобочка осталась, за елки дальние зацепилась, никак не отцепится. Значит, правда, светило. А я как в подвале день прожила.

Наконец десять пробило. Мы умылись, в ночное переоделись, улеглись. Ирэн в спальню входит. «Доброй ночи, девочки. До завтра». Девчонки некоторые скулить стали: «Ну посидите с нами, ну хоть минуточку!» А я думаю: вали, вали отсюда, за день осточертела. Ушла. Свет погасили. Только под самым потолком лампочка синяя горит, ничего не освещает, саму себя. И во всей спальне только я одна не сплю.

И вот ты смотри, Валера, лежу на койке казенной, в комнате еще тридцать кобыл, за окном двор тюремный, ворота железные на запоре. А я — будто ничего этого нет! — стою под липкой молоденькой, тебя дожидаюсь, а мне в лицо ветер теплый листьями пахнет. И вот — ты идешь, гитара за спиной. Я к тебе кидаюсь. И тут сбоку Томкин голос:

— Эй ты, дрыхалка, хватит храпеть!..

Я прямо как с неба свалилась, об матрац бацнулась, опять я в этой спальне проклятой.

Томкина кровать рядом с моей, дальше Алька спит. Вот она Альку и будит.

Про Альку что сказать? Я таких за людей не считаю. Вот вели ей Томка, чтобы грязь с улицы жрала, зачерпнет и жевать станет. А Ирэн лопоухая ничего не видит. Ну зачем их в разные концы не положила? Зачем сейчас не разведет?.. Хотя подумать, так Томка ее с любого конца достанет, Альку эту. Той если только на луну податься.

Ну вот разбудила ее Томка. Ладно, жду, что дальше будет? А дальше Томкин голос хрипатый:

— А ну, Алюня, полезай ко мне. Ну, живо, живо!

Меня, Валера, аж заколотило. Это я не терплю, ну с души воротит — когда девчонка с девчонкой, я бы с такими не знаю что сделала. Ну пока молчу: неужели пойдет?! Слышу, кровать под Алькой заскрипела. Встает!..

Я вскочила и давай их молотить. В спальне темнотища синяя, а мне свет ни к чему, куда ни стукну, все по ним попадаю, то по одной, то по другой. Одна охает не опомнится, другая собачонкой скулит.

И как только ночная не учуяла. Это я тебе, Валера, не писала, а нас ведь и по ночам сторожат. Сидит тетка-охранница в коридоре, чуть что, прет в спальню. А тут задрыхла, что ли?

Наш весь конец проснулся. Потом из дальнего голос подают:

— Что? Что такое?!

Ну, думаю, сейчас Томка задаст концерт на мотив: «Караул, граждане!» А она с кровати сползла, в проход выбралась.

— Вы что, — говорит, — девочки. Ничего такого. Это я с кровати свалилась, примерещилось что-то. Вы спите, ночь еще.

Девчонки ничего и не подумали, позевали, поворчали, снова заснули. А Томка, слышу, ворочается. Потом хрипит, еле слыхать:

— Ты, Венерка, может, собираешься Ирэн доложиться, так лично я не советую. Нам с Алькой ничего не будет — мы ж тебя пальчиком не тронули, а тебя, так и знай, в Каменск. Ты, может, не знаешь, что наделала? А у меня рука на ниточке висит.

А я только тут очнулась: как же это я про Каменск позабыла?!