Полтора года

Утром поднялись. Ирэн, само собой, уже тут как тут. Все воспитки как люди — в свой час являются, этой неймется. Вошла в спальню, ну ясно, все мигом усекла. Альку с фингалом и Томку — рука в полотенце увернута. Но вот как про меня докумекала, убей не-пойму. Томка одно дудит: с кровати грохнулась. А из Альки и так-то слова не выколотишь, тут вовсе немая сделалась.

— Ну а ты, Венера, ничего не хочешь мне сообщить?

— Почему, — говорю, — могу. Последнее известие. Сегодня в нашем городе землетрясение не ожидается. Температура плюс с минусом.

Ничего не сказала. Отошла. Я б раньше за такое до смерти обозлилась бы: ничем ее не выведешь! Ну а сейчас один Каменск в голове. Это ж подумать только — ни строчечки не написать, ни буковки не вывести. Ты это не знаешь, Валерочка, а я когда пишу тебе, ты вроде рядом со мной дышишь. Ну как же я теперь без тебя!.. Не забывай меня, голубчик, тосклива жизнь мне без тебя — песня такая, цыганка поет, — дай на прощанье обещанье, что не забудешь ты меня.

Я-то тебя не забуду. Это знай навсегда.

Идет, идет жизнь, и вдруг, как тревожная нота в оркестре, что-то пронзительно вскрикивает, и уже нет покоя.

Так со мной сегодня после Сониного письма. Если его можно назвать письмом. Одно слово.

Это была несчастнейшая девчонка. В свои семнадцать она, казалось, была старше меня. Ссохшееся желтое болезненное личико, глаза в черных полукружьях. Собственно, ее надо было направлять не к нам — на лечение. Но попалась она на краже. Знала ли комиссия, что она наркоманка? Как бы То ни было, она оказалась здесь.

Позже, когда у нас с ней установились доверительные отношения, она рассказала:

— Ну крала. А что было делать? Вы ж не знаете, что это такое — когда тянет! Это ж никаких сил, убить можно. А на укольчик, ого, какие деньги надо, да еще достань. Тогда нюхать стала. Это-то раздобыть — раз плюнуть, да и стоит копейки.

О ее беде я узнала задолго до этого разговора.

Она пробыла у нас с месяц. Как-то ей вместе с другими велели покрасить оконные рамы в библиотеке. Через некоторое время я заглянула туда. Девчонки работали. Сони не было. Они кивнули куда-то в сторону: голова у нее заболела, что ли?

В окно било весеннее солнце, пахло молодыми листьями. А за книжными шкафами, на полу лежала девчонка, укрывшись с головой старым половиком, подтянув колени к подбородку и уткнувшись лицом в жестяную банку с остатками масляной краски.

Мы с врачом, Марией Дмитриевной, много мучились с ней. Мария Дмитриевна связалась с городскими наркологами. Кстати, у меня создалось впечатление, что не так-то они много могут… Но, может быть, вынужденное воздержание тоже лечение? Во всяком случае, Соня стала понемногу выравниваться, у нее появился аппетит (а то ведь ничего не ела), в дневнике замелькали первые тройки. Мастер, Евдокия Никифоровна, похвалила ее на собрании за аккуратную строчку. Она участвовала в соревновании по бегу, и хотя пришла предпоследней, пришла все-таки.

А через полтора года мы ее выпустили. Аттестат зрелости. Разряд по профессии. Письмо в ее город — просьба не просто устроить на работу и позаботиться о жилье, а на первых порах еще и присмотреть. У Сони родных нет, выросла в детском доме.

Ну а потом письма от нее, одно, второе, третье. И долгое-долгое молчание. И вот письмо (в ответ на настойчивое мое). Одно слово. «Всё!!!»

Сквозь частокол восклицательных знаков я разглядела отчаяние, тоску, бессилие, безнадежность. Она опять оказалась в том черном провале, откуда не выскочить, не выбраться, не убежать, не спастись.

Всё.

Ну, слушай меня, Валерка! Слушай, Валерочка — синие глаза! Никуда меня отсюда не усылают!!! Вот сижу пишу и сама себе слово даю: никого тут больше не трону, пусть они хоть передушат, передавят друг дружку, я в ту сторону и не погляжу. Одно только жалею: мало Томке надавала, надо было и вторую руку изувечить.

Я когда в административку к директору шла, она меня в коридоре нагоняет, в лицо мне смеется:

— Я лично тебе вот что посоветую: ты когда в Каменск прибудешь, ты не зевай, пристукни там какую-нибудь, да так, чтобы не сразу очухалась, тогда тебя моментом — в колонию. Или в тюрьму посодют. А тебе там самое место.

Я, Валера, такая убитая шла, даже ничего ей не сказала. А она побежала, во все горло смеется, торопится девчонкам новость пересказать, что меня директор вызывает.

Вот прихожу к нему. Сидит, пишет чего-то. Потом голову поднял.

— А-а, — говорит, — это ты. Ну-ка пройди вон к тому столу.

У него в кабинете два стола. За меньшим сам сидит, а большой просто так. Я подошла. На столе посредине лист фанерный новенький, рядом краски разложены, а еще кисточка, карандаш, линейка длинная. А на самой фанере листок из тетради.

— Прочитай, что написано.

Прочитала. «Доска приказов и объявлений».

— Вот это и изобразишь на доске. По возможности ясно, четко, культурно и без ошибок. Понятно?

— Понятно. А потом?

— А что — потом?

— Вот и я говорю: что потом?

Он уставился на меня, даже ручку отложил. А тогда говорит, медленно, будто после каждого слова точку ставит:

— Потом. Отправишься. В группу. Будешь. Делать. Уроки.