Полный НяпиZдинг

Агрессивная реакция так называемого консерватора (на самом деле, просто человека, чей организм работает в экономрежиме) на все, выходящее за рамки его так называемых убеждений (чрезвычайно ценных с точки зрения его ума, которому приходится постоянно оправдывать это нелепое прозябание) — обычная неосознаваемая зависть. Не к чужому образу жизни как таковому, а просто к наличию сравнительно большого количества энергии, позволяющей делать все эти мизерные шаги влево-вправо; опять же — все.

Это яйца выеденного не стоило бы, если бы не тот прекрасный, в сущности, но одновременно налагающий на нас огромную ответственность факт, что пока человек жив, ничего не закончено. Жизненная сила только в юности дается даром, без нашего участия, однако это не означает, что ее нельзя пополнять. Можно. Трудно, но еще как можно. Когда ее становится достаточно много, экономрежим бытия становится не нужен. И убеждения, позволяющие его оправдывать, тоже становятся не нужны. И тогда есть шанс начать жить. Он мизерный, честно говоря, этот шанс. Но есть — всегда. И у каждого. Хочет он того или нет.

Жизнь, будем честны, гораздо трудней существования. Особенно с непривычки. Настолько трудней, что поневоле задаешься вопросом: а на кой вообще надрываться? И мы — сюрприз, сюрприз! — знаем ответ на этот вопрос. Штука в том, что развитие — обязанность. А стагнация — должностное преступление, за которое взашей выгоняют с важной, хорошо оплачиваемой (небесным огнем, например) должности «человек».

Консульство

Нынешняя настольная лампа наверное лучшая в моей жизни, самое приятное для моих глаз освещение; но речь сейчас не о том, как она нравится мне, а о том, как это дело выглядит снаружи.

Несколько дней назад вышли вечером ненадолго, не выключив электроприборы. И оказавшись на улице, увидели, что из окна моего кабинета херачит тот самый тусклый (ослепительно тусклый) белый свет, который в Бардо смерти считается приглашением переродиться в Дэвалоке. Похоже, тут их консульство у меня. Кому непостоянства и погони за наслаждениями, можете очередь занимать. А я повешу табличку «пива нет» и предамся страстям, как это у нас на родине принято.

Кровавые будни

Надо увезти остатки продуктов из бывшей квартиры; поручать такие дела мне вообще-то не стоит, потому что я, дай мне волю, выбрасываю почти все.

И вот волю мне дали, и в мусорный мешок летят баночки и бутылочки, что там, я даже не особо вглядываюсь — все на хрен долой! Очень это дело (выбрасывать, не глядя) люблю.

В подъезде обнаруживается, что:

— мусорный мешок прохудился

— среди выброшенного были соевый и томатный соусы, без крышек. И вот они теперь привольно текут.

Такие штуки регулярно со мной происходят и даже не особо бесят, я понимаю, что некоторые затруднения с материальным миром — вполне справедливая плата за странное счастье быть мной. Поэтому я кротко вздыхаю и возвращаюсь в квартиру за дополнительным мусорным мешком и рулоном бумажных салфеток, чтобы вытереть следы содеянного.

За этим занятием меня и застает старушка соседка. Я ей даже отчасти завидую, потому что это совершенно прекрасный опыт: выйти в подъезд, увидеть там огромный, чуть ли не в человеческий рост черный мешок, текущие по ступенькам кроваво-бурые ручьи и меня с салфетками в руках. И как я поднимаю голову, приветливо улыбаюсь и говорю с обаятельной прямотой: «так бывает».

Крокусы

Когда мы с друзьями сажали в городе крокусы, мне пришлось дать себе честное слово: если эти крокусы вырастут, запишу, почему они были так для меня важны. Слово надо держать.

Держу.

— …Миф об изгнании из рая проехался по моей жизни асфальтовым катком. Меня натурально вырастили в раю (как потом выяснилось, мне-то казалось, это просто норма). Так вот, в раю у нас были тучные стада крокусов. Толпами по весне цвели.

Потом меня из этого рая увезли. С тех пор я знаю, что из рая запросто вылетают и без вины, жрать всякие запретные плоды совершенно не обязательно, достаточно влипнуть в соответствующий миф.

— Почему я до сих пор на полном серьезе называю «раем» окраину Берлина первой половины семидесятых, открытый военный городок, вернее, микрорайон в Карлсхорсте, более-менее густо населенный семьями прапорщиков, старшин, мелких посольских чинов, монгольскими дипломатами и одинокими вольнонаемными вперемешку с гэдээровскими немцами — закономерный вопрос. Легко принять такую позицию за излишне эмоциональную идеализацию своего сраного детства, однако дело не в сентиментальности, которой во мне вовсе нет (изгнанные из рая или быстро от нее избавляются, или ломаются под тяжестью этого груза).

— Состоятельность любого общества (включая малые закрытые сообщества вроде нашего микрорайона) определяется ценной всякой отдельно взятой человеческой жизни — по умолчанию, без учета личных достоинств и персональных заслуг. Чем выше эта цена (фиксированная, прошитая на подкорке у каждого), тем совершенней общество, вот и все.