Полное собрание в одном томе

Тогда пошел королевич к своим слугам и сказал толстяку: «Ты должен сегодня быть моим гостем за столом — хоть раз сытно наешься». Толстяк порасправился, съел всех трехсот волов, так что от них ни волоска не осталось, да еще и спросил: «Неужели ничего, кроме этого завтрака, не будет?» А вино выпил он прямо из бочек, не нуждаясь в стакане, и высосал все до капли. Когда этот обед был закончен, королевич пошел к старухе и сказал, что разрешил и вторую задачу. Та удивилась и сказала: «Так далеко никто еще не заходил; но ведь еще одна задача у меня в запасе…» А сама подумала: «Не уйти тебе от меня! Не сносить тебе головы на плечах!» «Сегодня вечером, — так сказала она, — я приведу мою дочь к тебе в комнату, и ты должен ее принять в свои объятия; а как будете вы там сидеть обнявшись, то берегись, как бы не заснуть: я приду, как будет бить двенадцать часов, и если не найду ее в твоих объятиях, то ты ее навсегда утратишь». Королевич подумал: «Задача нетрудная! Я уж не сомкну глаз, — однако же призвал своих слуг, рассказал им все и добавил: — Кто знает, какая хитрость под этим кроется! Предосторожность не мешает; посторожите же и позаботьтесь, чтобы красавица не могла уйти из моей комнаты». С наступлением ночи пришла старуха со своей дочкой и подвела ее к королевичу, и тогда долговязый оплелся около них кольцом, а толстяк загородил собою дверь, так что ни одна живая душа не могла войти в ту комнату. Так и сидели королевич с красавицей, обнявшись, и красавица не обмолвилась ни единым словом; но месяц освещал ее лицо, и королевич надивиться не мог ее красоте. Он только и делал, что на нее смотрел, и полон был любви и радости, и никакая усталость не смыкала его очей. Это продолжалось до одиннадцати часов; но тут старуха уж напустила на них на всех свои чары, так что все они заснули, и в то же мгновение красавица была вырвана из объятий королевича.

Так и проспали они до четверти двенадцатого часа, когда уже чары не могли более действовать, и все они снова проснулись. «О, беда и горе! — воскликнул королевич. — Теперь я пропал!» Начали было и верные слуги его сокрушаться; но ушастый сказал: «Полно вам реветь! Дай-ка я послушаю!» — потом прислушался с минуту и сказал: «Она сидит, заключена в скалу, в трехстах часах пути отсюда, и оплакивает свою долю. Ты один, долговязый, можешь пособить нам: коли ты припустишь, так в два перескока туда дойдешь». — «Ладно, — отвечал долговязый, — но пусть и востроглазый с нами идет, чтобы скалу-то разбить». И вот долговязый подхватил востроглазого на спину, и в минуту — вот как рукой обернуть — очутились они перед заколдованной скалой. Тотчас долговязый снял у востроглазого повязку с глаз, и чуть тот на скалу глянул, рассыпалась скала на тысячу кусков. Тогда долговязый подхватил и красавицу, и своего товарища, мигом снес их к королевичу, и, прежде чем двенадцать успело ударить, они опять уже сидели по-прежнему и были веселы и довольны. Когда ударило двенадцать часов, старая колдунья проскользнула в комнату, скроила уж и рожу насмешливую, что вот, мол, он теперь у меня в руках, — и воображала, что ее дочка сидит в скале за триста часов пути оттуда. Но когда увидела свою дочь в объятиях королевича, то перепугалась и сказала: «Ну этот молодец посильнее меня!» — и препятствовать она уже не могла, а должна была отдать ему красотку. Только на ухо ей успела она шепнуть: «Стыдно тебе, что ты должна покориться простолюдину и не можешь выбрать себе мужа по твоему вкусу и желанию».

Эти слова наполнили сердце гордой девушки злобою и заставили ее думать о мщении. Вот и приказала она свезти триста саженей дров и сказала королевичу, что, хотя он и разрешил все три задачи, она все же не будет его супругою до тех пор, пока кто-нибудь не решится взойти на костер из этих дров и не выдержит его пламени. Она полагала, что никто из его слуг не захочет за него сгореть живьем и что он сам, пожалуй, из любви к ней взойдет на костер и избавит ее от себя. А слуги сказали: «Мы все кое-что уже успели поделать — один только зябкий еще ни на что не пригодился! Пусть теперь идет!» — посадили его на костер и подожгли дрова. Огонь запылал и горел три дня, пока все дрова не сгорели; и когда пламя поулеглось, все увидели зябкого среди золы — стоит и дрожит как осиновый лист, да еще приговаривает: «Такого холода я еще на своем веку не испытывал, и, продлись он подольше, я бы, пожалуй, замерз».