— A господскій то откуда? разсуди-ка самъ, кто подъ него вспахалъ, заскородилъ, кто его пос ялъ, убралъ? Мужички? такъ? Такъ вотъ видишь-ли, ужъ ежели раздавать хл бъ господскій мужичкамъ, такъ надо раздавать т мъ больше, которые больше за нимъ работали, а ты меньше вс хъ — на тебя и на барщин жалуются — меньше вс хъ работалъ, — а больше вс хъ господскаго хл ба просишь. За что-же теб давать? а другимъ н тъ? В дь коли-бы вс какъ ты на боку лежали, такъ мы давно съ голоду бы померли. — Надо, братецъ, трудиться; а это дурно, слышишь, Давыдъ?
— Слушаю-съ, медленно пропустилъ онъ сквозь зубы.
Въ это время мимо окна мелькнула голова крестьянской женщины, несшей полотна на коромысл , и черезъ минуту въ избу вошла Давыдкина мать, высокая женщина л тъ 50, но довольно еще св жая и живая. — Загор лое, изрытое рябинами и морщинами лицо ея было далеко не красиво, но вздернутый носъ, сжатыя тонкія губы и быстрые, черные глаза, выражали энергію и умъ. — Угловатость плечь, плоскость груди, сухость рукъ и развитіе мышцъ на черныхъ босыхъ ногахъ ея свид тельствовали о томъ, что она уже давно перестала быть женщиной, стала работникомъ. Она бойко вошла въ избу, притворила дверь, обдернула поневу и сердито взглянула на сына. Князь что-то хот лъ сказать ей, но она отвернулась отъ него и начала креститься на почерн вшую икону, выглядывавшую изъ за стана. Окончивъ это д ло, она оправила с роватый платокъ, которымъ небрежно была повязана ея голова и низко поклонилась Князю.
— Съ праздникомъ Христовымъ, Ваше Сіятельство, — сказала она, — спаси тебя Богъ, отецъ ты нашъ.
Увидавъ мать, Давыдка зам тно испугался, согнулся еще более вс мъ т ломъ и еще ниже опустилъ голову.
— Спасибо, Арина, — отв чалъ Князь, — вотъ я сейчасъ съ твоимъ сыномъ говорилъ объ хозяйств объ вашемъ... Надо...
Арина или какъ ее прозвали мужики еще въ д вкахъ — Аришка-бурлакъ, подперла подбородокъ кулакомъ правой руки, которая въ свою очередь опиралась на ладонь л вой и, не дослушавъ Князя, начала говорить такъ р зко и звонко, что вся хата наполнилась звуками ея голоса, что ушамъ становилось тяжело ее слушать и со двора могло показаться, что въ хат горячо спорятъ безчисленное множество бабьихъ голосовъ.
— Чего, отецъ ты мой, чего съ нимъ говорить, в
дь онъ и говорить то не можетъ, какъ челов
къ. Вотъ онъ стоитъ, олухъ, — продолжала она, презрительно указывая головой на жалкую и см
шную фигуру Давыдки. — Какое
— Ну, какъ теб не гр шно, Давыдка, доводить до этаго свою мать, — сказалъ Князь, обращаясь къ нему.
Давыдка не двигался.
— В дь добро-бы мужикъ хворый былъ, а то в дь только смотр ть на него, в дь словно боровъ съ мельницы, раздулся. Есть, кажись, чему-бы и работать — гладухъ какой! Н тъ, вотъ пропадаетъ на печи лодыремъ, возьмется за что, такъ гляд ть мерзко: коли поднимется, коли передвинется, коли что, — говорила она, растягивая слова и переваливаясь съ боку на бокъ. — В дь вотъ нынче старикъ самъ за хворостомъ въ л съ у халъ, а ему вел лъ ямы копать, такъ н тъ вотъ, и лопаты не бралъ! — На минуту она замолчала. — Загубилъ онъ, шельма, меня, сироту, — взвизгнула она, вдругъ размахнувъ кулаками и съ угрожающимъ жестомъ подходя къ нему: — «гладкая твоя морда, лядащая, прости Господи!» — она презрительно отвернулась отъ него и обратилась къ Князю съ т мъ-же одушевленіемъ и съ слезами на глазахъ, продолжая размахивать руками.
— В дь все одна, кормилецъ, — старикъ-отъ мой хворый, старый, а я все одна, да одна. — Камень и тотъ треснетъ. Хоть бы помереть, такъ легче бы было; одинъ конецъ, а то сморятъ они меня, отецъ ты нашъ, мочи моей ужъ н тъ. Нев стка съ работы извелась, и мн тоже будетъ.
— Какъ извелась? отчего?