Полночь в Достоевском

Волосы у него были спутанные, пиджак пыльный и заляпанный, готовый разойтись по плечевым швам. Он наклонился к столу — квадратная челюсть, сонный вид.

— Если мы изолируем шальную мысль, проходящую мысль, — сказал он, — мысль, происхождение которой непостижимо, тогда мы начнем понимать, что мы обыденно помешаны, каждодневно безумны.

Нам понравилась идея каждодневного безумия. Это казалось таким правдивым, таким реальным.

— В самой глубине нас, — сказал он, — только хаос и мрак. Мы изобрели логику, чтобы забить назад природных себя. Мы утверждаем или отрицаем. Мы ставим «Н» после «М».

«Самая глубина нас, — подумали мы. — Он правда так сказал?»

— Единственные законы, что имеют значение — законы мышления.

Его кулаки прижимались к столу, белые костяшки.

— Все прочее — дьяволопоклонничество, — сказал он.

Мы ходили гулять, но не встречали нашего человека. Венки с передних дверей в основном исчезли, случайная нахохлившаяся фигура, счищающая снег с лобового стекла машины. Вскоре мы начали понимать, что эти прогулки — не обычные брождения вне кампуса. Мы не смотрели на деревья или вагоны, как обычно, именуя, считая, каталогизируя. Все стало иначе. Была какая-то мера в человеке в куртке с капюшоном, старом сутулом теле, лице, обрамленном монашеским куколем, история, поблекшая драма. Нам хотелось увидеть его еще раз.

В этом мы сошлись, я с Тоддом, и, между прочим, совмещали усилия, чтобы описать его день.

Он пьет черный кофе, из маленькой чашки, и черпает хлопья из детской миски. Когда он наклоняется к ложке, его голова практически покоится на миске. Он никогда не заглядывает в газету. После завтрака он возвращается в комнату, где садится и думает. Заходит сноха и застилает постель — Ирина, хотя Тодд так и не уступил уместности этого имени.

Кое — когда мы заматывали лица шарфами и говорили приглушенно, только глаза открыты улице и погоде.

В доме два школьника и маленькая девочка, ребенок сестры Ирины, она здесь по пока не определенным причинам, и старик часто проводит утро, урывками посматривая мультики с ребенком, хотя и не садясь рядом с ней. Он занимает кресло вдали от телевизора, время от времени засыпает. С открытым ртом, говорили мы. Голова наклонена, рот целиком открыт.

Мы не понимали, зачем это делаем. Но мы пытались быть скрупулезными, каждый день добавляя новые элементы, делая правки и добавки, и все время оглядывая улицы, пытаясь вызвать человека объединенной силой воли.

На обед суп, каждый день суп, домашний, и он держит большую ложку над суповой тарелкой — старомодной деревенской миской — в довольно детской манере, готовый опустить и зачерпнуть.

Тодд сказал, что Россия для него слишком велика. Он терялся в просторах. Рассмотреть Румынию, Болгарию. Еще лучше — Албанию. Он христианин, мусульманин? С Албанией, сказал он, мы углубляем культурный контекст. Слово «контекст» было его козырем.

Когда он готов к прогулке, Ирина хочет помочь застегнуть парку, анорак, но он отделывается парой резких слов. Она пожимает плечами и отвечает в том же духе.

Я осознал, что забыл сказать Тодду, что Илгаускас читает Достоевского в оригинале. Это была возможная правда, полезная правда. Она делала Илгаускаса, в контексте, русским.

Он носит штаны с подтяжками, пока мы наконец не решили, что нет; слишком близко к стереотипу. Кто бреет старика? Он бреется сам? Нам так не хотелось. Но тогда кто и как часто?

Это была моя хрустальная цепочка — старик и Илгаускас и Достоевский и Россия. Никак не мог выкинуть ее из головы. Тодд сказал, что это станет трудом моей жизни. Я потрачу всю жизнь в пузыре мыслей, совершенствуя цепочку.