Полярный круг

Оле вспыхнул и что-то буркнул себе под нос.

Знала бы она, как он расстроен, тяжелые мысли, едва он только начинает трезветь, сверлят мозг: нарушил слово, данное дочери, нарушил слово, данное самому себе, все отпускные планы, по всему видать, летят ко всем чертям, и не видеть ему ни Ленинграда, ни Москвы.

На зеленом пригорке Оле подсел к Семену Ивановичу.

— Слышал я, Семен Иванович, что вы учились в Ленинграде, — учтиво сказал Оле. — Расскажите мне, что это за город…

— Чего там рассказывать? — вмешался Тутын. — Сам скоро все увидишь!

— О, Ленинград — это чудо! — Семен Иванович даже причмокнул. — Великолепный город!.. Пять лучших лет моей жизни прошло там, на историческом факультете. Набережные, памятники архитектуры, Нева! Да!

— Про памятники расскажите, Семен Иванович, — попросил Оле.

— Ну что же, — Семен Иванович наморщил лоб, — ну прежде всего, конечно, памятник Петру Первому. Так сказать, Медный всадник… Конечно, на вид он не медный, как я раньше думал, а вроде бы железный…

— Бронзовый! — напомнил Михаил Павлович, учившийся когда-то в Педагогическом институте имени Герцена в Ленинграде. — А помнишь, Сеня, что там написано по-латыни на этом памятнике?

— Петр Примус — Екатерина Секунда! — торжественно произнес Семен Иванович и поднял палец.

— Почему примус? — спросил Тутын. — Чего он — кочевник, Петр Первый?

— Почему примус? — повторил Семен Иванович, — Прима по-латыни — первый, а Секунда — вторая. В переводе это значит: Петру Первому от Екатерины Второй.

— А помнишь, в садике обелиск «Румянцева победам»? — спросил Семей Иванович у Михаила Павловича.

— Это в каком, где верблюд, что ли?

— Верблюд с Пржевальским в саду у Адмиралтейства, а обелиск «Румянцева победам» — на том берегу Невы, где Университет, — пояснил Семен Иванович.

— Помню этот садик, — мечтательно произнес Михаил Павлович. — Я там назначал свидания девушкам… Первая любовь… Да, были времена.

— А сфинксов помнишь? — продолжал Семен Иванович, захваченный юношескими воспоминаниями. — Те, что напротив Академии художеств? Там еще на плите египетские письмена обозначены.

— Как же не помнить! — оживился Михаил Павлович. — Я у тех сфинксов штраф платил милиционеру. Неву по льду перешел от Адмиралтейства. Выхожу на берег, а там уже милиционер стоит, дожидается меня. Ну и говорит: «Или штраф, или обратно топай». А лед уже был тонкий, весенний, под снегом хлюпала талая вода. Будь лед покрепче, двинулся бы обратно безо всяких слов.

— А памятник Екатерине у театра Пушкина? — снова напомнил Семен Иванович. — Эта самая Екатерина в длинном платье стоит, вдаль смотрит, будто вельбот высматривает на берегу. А ниже стоят ее соратники и любовники…

— Какие это любовники? — птичьим голоском спросила Наташа. Разве у цариц бывают любовники?

— Как историк, — важно кашлянул Семен Иванович, — должен сказать, что в этом отношении царицы ничем от обыкновенных женщин не отличались.

Девушки разместили напитки и закуску на развернутых газетах и позвали мужчин.

После первого стакана настроение у Оле заметно переменилось к лучшему. Это заметила Валя и дразняще сказала:

— Ну вот, ты уже и другой.

— А какой? — улыбнулся Оле.

— Живой, — засмеялась Валя.

Под зеленым пригорком звонко журчал ручей. Он был скрыт зелеными кустами, но его бойкий, веселый говорок не могли заглушить даже громкие разговоры.

Оле встал и подошел к ручью. Конечно, этот жалкий поток не шел ни в какое сравнение с полноводным тундровым ручьем в холмах за Еппыном, и все же он напомнил об ушедших годах, о тех временах, когда жизнь казалась такой простой, светлой и нескончаемой.

Что же в нем такое сломалось? Неужели только водка виновата в том, что Оле считал свою жизнь неудавшейся? Были времена, особенно в периоды запоя, когда по утрам он глядел на себя как бы со стороны и не испытывал ничего, кроме брезгливой жалости.

Он видел себя необычайно ясно, словно через увеличительное стекло, которое к тому же еще обладало способностью высветлять, показывать все, что хотелось спрятать, заглушить, засунуть в глубины сознания. В эти безжалостные часы самоистязания Оле покрывался холодным потом. Он с мучительным любопытством разглядывал безжалостно разъятое собственное «я» и удивлялся, как вообще можно жить на земле с такими мыслями, поступками, с безнадежно замаранной, неотмываемой совестью. Оле чувствовал, что он на краю жизни и смерти и что стоит ему чуть перегнуться, как он ринется в небытие, в холодный мрак неизвестности.

Понемногу приходило облегчение, становилось вроде бы теплее. И он думал, что жизнь, какая она есть у него, — и есть настоящая жизнь и что другой не может быть. Ибо так же — лучше или хуже — живут почти все, кто окружает Оле.

И в самом деле, кругом было достаточно радости, чтобы похоронить мрачные раздумья.