Полёт шмеля

В свою очередь, он поделился с Лёнчиком своим. Он, оказывается, тоже не спал. Приближался сороковой день со смерти бабушки Оли, его матери, и он думал о ней. О ней, о своем отце, дедушке Саше, умершем еще раньше, полтора года назад. Вспоминалось, как они жили во время Первой мировой войны («германской», — осведомленно вставился Лёнчик, так неизменно называла Первую мировую бабушка Катя) в Мстёре у родственников отца, куда, после того как дедушка Саша ушел на фронт, эвакуировались из Белоруссии, как потом жили в Тюмени, где дедушка Саша стал начальником милиции, как однажды в воскресенье с бабушкой Олей и всеми его сестрами отправились в церковь к обедне, но в церковь не попали — так было людно, стояли недалеко от паперти, и вдруг из церкви повалило много военных, и оттуда вышел сам Колчак в серой шинели грубого солдатского сукна и скорым твердым шагом прошагал мимо на расстоянии вытянутой руки, не больше.

— Ты видел Колчака? — ахнул Лёнчик.

Колчак, Деникин, Юденич — это все было в такой жуткой дали, невероятно, что его отец мог видеть одного из них вживе и так близко.

— Видел, — подтвердил отец. — И очень хорошо его запомнил. А что не запомнить: я уже большой был, на два года только младше тебя нынешнего.

— А что такое сороковой день, почему тебе из-за сорокового дня бабушка вспоминалась? — осторожно спросил Лёнчик.

— Что такое сороковой день… — протянул отец. — Видишь ли, считается, что на сороковой день душа окончательно расстается с телом. Церковь так считает. Чепуха, конечно, какая такая душа, где она, кто ее видел? Но вот, знаешь, раз считается, то как-то это на психику действует…

— А может быть, душа все же есть? — спросил Лёнчик. — Просто еще ее не открыли.

— Была бы, давно уже открыли, — сказал отец. — Наука что сейчас умеет, знаешь же.

— А бабушка Катя говорит, что душа есть. — Лёнчик упорствовал, сам не сознавая почему. — Когда она меня крестила, я помню, она со мной много об этом говорила…

Бабушка Катя втайне от родителей сначала свозила в единственную действующую в городе церковь сестру, а потом, несмотря на то что ей как следует досталось за это от отца с матерью, выбрала момент, свозила и крестила его. Ему подходил тогда пятый год, он прекрасно помнил, как пришлось раздеться догола и ходить с торчащей пиской по центру церкви в непонятном хороводе взрослых людей, державших на руках завернутых в пеленки младенцев, помнил стыд, который испытывал от того, что голый, и помнил счастье, когда на шею ему надели крестик. «Да воскреснет Бог, и расточатся врази его…» — он до сих пор помнил и слова молитвы, которой учила его тогда бабушка Катя.

— Бабушка Катя! — отец даже вознегодовал от поминания того события уже десятилетней давности. — Хоть кол ей на голове теши — все свое! Я, ты знаешь, не член партии, но невозможно отрицать превосходство материалистических взглядов над учением о Божественном происхождении мира. Тот же спутник в космосе тому доказательство. Где там Бог?

— А может, он еще выше? — вопросил Лёнчик.

— Ну да, на Луне. — Отец насторожился: — А почему ты об этом спрашиваешь?

— Да просто, — сказал Лёнчик.

Сколь ни откровенный у них шел разговор, он не решился открыться отцу в том, о чем не говорил никому, даже и Сасе-Масе с Викой. Он этот год время от времени слышал зовущий его голос. Голос окликал по имени, казалось — откуда-то сзади, Лёнчик оглядывался, но никого сзади не было. Это происходило обычно на улице, неизменно — когда был один, и всякий раз неожиданно; задним числом вспоминалось, что голос был словно бы и не человеческий, какой-то бесцветный — прозрачный . И что-то похожее бывало с ним раньше, когда еще действительно был маленький, последний раз лет в восемь, — только там был не голос. Это случалось с ним время от времени при взгляде на ночное звездное небо: вдруг ощущение полного исчезновения тела и твоего единения со звездой, на которую смотрел. Мгновение — и от ощущения нет и следа, было или не было? Но он же знал, что было!

За окном стало совсем светло — если бы сейчас читать, то можно уже не включать света. Лёнчику стало раздирать рот зевотой. Он сдерживался, сдерживался — и не удержался, зевнул. Потом снова, снова. Э, протянул отец, конец беседам. Лёнчик, не противореча, на подгибающихся ногах поплелся к себе, добрался до постели и уснул, еще ложась, так что даже не укрылся одеялом, — одеялом его укрыла, как она потом рассказала, мать, поднявшись на работу и заглянув к ним в комнату, перед тем как выйти из дома.

7

Сын, рекомендовавший мне знакомую фирму, учреждающую всякие другие фирмы, может наконец перестать икать от поминания мной его имени: хотя и позднее обещанного фирмой срока чуть не на месяц, но я становлюсь учредителем некоего исследовательского фонда со столь многообразными задачами, что мне, кажется, не положено только заниматься золотовалютными операциями.

Евгений Евграфович, когда я звоню ему с радостным известием о своей готовности заключать договор и принимать на счет деньги, вместо золотого ливня проливает на меня холодный душ.