Полёт шмеля

Потом Костя уходит в комнату грести галерными веслами дальше, и мы остаемся с сыном на кухне вдвоем. Меня безумно интересует, что представляет собой его работа, позволившая ему буквально переродиться, но ничего внятного услышать мне от него не удается. Ни о том, зачем он ездил на Урал, ни о том, в чем вообще заключаются его обязанности, как, равным образом, и о самой конторе. Из его ответов выходит, что, работая сейчас в этой конторе, он охраняет-оберегает страну от всякой нечисти. За что и получает хорошие деньги, для чего и нужно мотаться по всей стране. Но есть же всякие государственные институты, удивляюсь я, которые этим занимаются: ФСБ, милиция, другие структуры. Ты что, режу я уже напрямую, в какую-то из этих служб определился? Да нет, папа, это у тебя примитивные представления о современном устройстве общества, сейчас все не так, отмахивается сын. Ради провокации я высказываю бредовое предположение: вы что, типа каких-то коммерческих структур при этих службах? Нет, не так, конечно, получаю я ответ, но если тебе хочется, то считай, что так. У нас учредители очень серьезные люди, все раньше в тех структурах работали. Так вы вроде какого-то детективного агентства, что ли, осеняет меня. «Нет, пап, ну какое детективное агентство, — усмехается сын. Мы ни за кем не следим, у нас сбор информации по-другому организован». Единственно внятное, что мне удается вытащить из него, так то, что его контора по своему официальному статусу тоже фонд, как те «рога и копыта», которые учреждены по научению Евгения Евграфовича мной. Что ты, какие параллели, снова с усмешкой отзывается сын, когда я поминаю свой фонд. У нас все по-настоящему. Офис, техника, летучка, совещания. Не сравнивай.

Он уже стоит в прихожей, входная дверь отомкнута, когда в кармане у меня звонит мобильный. Мы наскоро обнимаемся, он распахивает дверь, машет мне рукой и уходит к лифтам, а я захлопываю дверь и наконец извлекаю мобильный из кармана.

— Да, — бросаю я в трубку, не посмотрев, кто звонит.

Трубка отзывается голосом Евгения Евграфовича:

— Так где же вы, Леонид Михайлович? Что случилось? Почему ваша работа еще не у меня?

Он уже и до этого пару раз самолично звонил мне, торопил, и вот снова.

Я принимаюсь объясняться: вот как раз сегодня доставлены последние материалы, обработаю их, откомментирую — и считай, всё, записка готова, еще несколько дней, ну неделя.

— Поторопитесь, Леонид Михайлович, поторопитесь, — с внушением произносит в трубке Евгений Евграфович. — Непомерно затянули. Давно пора было представить. Через неделю — последний срок, больше вам дать не могу.

Я отсоединяюсь от линии, едва не плавясь от счастья. О, это многого стоит, когда твоя работа нужна, когда она — не просто ради денег, а для дела. «Для дела, для дела!», — эйфорически звучит во мне.

— Что лыбишься, как блин на сковородке? — спрашивает меня Костя, когда я, еще держа телефон в руке, вхожу в комнату.

Я показываю ему телефон:

— Звонили. Ждут. Требуют поскорее.

— О договоре поговорил? — опускает меня с небес эйфории на землю Костя.

Елки зеленые! Я хлопаю себя по лбу. Забыл! Опять.

Что-то Евгений Евграфович не торопится нынче заключать со мной договор. Меня это смущает. Все-таки, когда синица в руках — жить веселее и можно спокойно пялиться на журавля в небе. Хотя, откровенно говоря, я не переживаю особенно, что договора пока нет. Прошлый опыт показал мне — Евгений Евграфович слов на ветер не бросает.

— Полюбуемся пока на журавля в небе, — не очень, наверно, понятно для Кости отвечаю ему я. Возможность говорить сильным мира сего правду в лицо — превыше всего, вот что я имею в виду под этим.

* * *

Гремучина проходит мимо меня, как мимо невидимого духа. Меня нет для нее, я ее обидчик, враг, негодяй.

— Здороваться надо, — говорю я — несколько вслед ей, но так, что она прекрасно меня услышит.

За что тут же и получаю:

— Интриган, скотина! — остановившись, ненавистно бросает она мне. — Недобили тебя «памятники». А надо было.

Не тронь г… — гласит народная мудрость (именно так, обозначая слово лишь первой буквой), — не завоняет. Достало ума дураку — тронул.

— Нехило она вас, — слышу я иронический голос сбоку, и, повернув голову, вижу рядом светско-аристократическую улыбку Боровцева. Умеют критики, что литературные, что музыкальные, оказаться в нужное время в нужном месте, чтоб стать свидетелями. — За что так? Не иначе как наступили на любимую феминистскую мозоль.

Критики не только умеют быть свидетелями, но еще и свидетелями любопытными.

— Ошибаетесь, — говорю я, пожимая ему руку. — Феминизм — всего лишь мозоль, аз же грешный разбил ей сердце.

— Неужели? — с изумлением поднимает бровь Боровцев, из чего я заключаю, что мои слова восприняты в том смысле, в каком это выражение употребляется обычно.

— Не поделили найденный клад, — разъясняюще говорю я, и Боровцев после секундного недоумения принимается понимающе кивать головой. На лице его появляется выражение удовольствия, как от глотка вина, неожиданно оказавшегося более чем хорошим.