Полёт шмеля

Мое намерение выдать на-гора бумагу, где будет вся правда-матка, обернулось воистину галерами: голое изложение своего взгляда и мнения — это для публицистического выступления в печати, документ требует конкретики, цифр и фактов, статистики и социологических данных — и пришлось все это добывать, а добывши, сопоставлять и анализировать. Что говорить, то, что мы делаем сейчас вдвоем с Костей, в советские годы делал бы целый институт, со зданием в пять этажей, штатом в сто человек, персональной машиной директора и загранкомандировками за госсчет. Без собственного исследования, пусть и небольшого, оказалось, также не обойтись, и мы на моем корыте побывали с Костей в целом десятке подмосковных городов — провели там уличные опросы; тоже, кстати, работенка не для ленивых. Разве что еще один человек будет иметь право на частицу будущей славы: мой старший сын. Уже пару месяцев, как он покончил с личным предпринимательством, устроившись в какую-то, как сам говорит, серьезную контору, ездил вот от нее в командировку на Урал — мой родной Свердловск, ныне Екатеринбург, Челябинск, Магнитогорск, Курган, — и я, дав анкеты, обязал его провести нужные мне опросы там. О, до чего ему не хотелось! Уж он отговаривался! Но занять у отца и не возвратить — это нормально? Раз нормально, весло в руки — и на галеру. Долг платежом красен.

Новый звонок в дверь раздается — мы с Костей втянулись в работу, и от нас идет пар.

— Кто это еще? — отрываясь от компьютера, недовольно вопрошает Костя. День крещения запомнится ему не только знакомством с Евдокией, но и ударным трудом.

— Скорее всего, о ком мы с тобой говорили, — роняю я, направляясь к двери. — Мой старший. Будем надеяться, сделал, что требовалось.

— Особо не надейся, — кричит мне в спину Костя. Его собственный родительский опыт подсказывает ему ответ, не делающий чести нашим детям.

Я открываю дверь. Это он, сын. И, едва переступив порог, он, как обычно, погребает меня в своих объятиях.

— Папа, папа, папа, — говорит сын, поглаживая меня по спине, по плечам, по шее. — Папочка мой, родной мой. Я тебя люблю, папочка, ты у меня такой папа!

Я не знаю, как реагировать на это. Я не привык к подобным нежностям с его стороны, мне неловко слышать его обращение «папа» — всегда «отец», с чего бы вдруг «папа»? — и в ответ я бормочу что-то несуразное, типа «ну хватит», и стараюсь поскорее выдраться из его рук.

— Раздавишь, — говорю я. — Прямо уральский медведь.

— Нет, нет! — выпускает меня сын из своих объятий. — Настоящий уралец ты, я только сын уральца. Так там везде и представлялся: сын уральца.

В голосе его нет и следа депрессии, что пережимала ему горло годы и годы, это голос удачливого, крепко стоящего на ногах, сильного человека.

— Сын уральца привез с Урала, что от него требовалось? — спрашиваю я.

— Все, что надо. Все сделал, как ты просил, — отвечает сын. — Со временем было напряжно, но я все равно. Бегал по улицам, приставал к людям, будто какой-то студентишка.

Мне нравится этот его новый голос, мне приятно его слышать, как у меня сжималось сердце от того его голоса, напоминавшего об обвитом змеями Лаокооне. Все это, однако, не значит, что я забыл, зачем он пришел ко мне.

— Ничего страшного, что побегал, — жестоковыйно не принимаю я его жалобы. — Мы вон с Костей тоже бегали.

— А, Константин Павлович еще здесь, не уехал! — восклицает сын. — Рад буду его увидеть.

Он всегда любил Костю, ему нравится с ним общаться, особенно это усилилось после отъезда Кости, как оно говорится, на ПМЖ в Германию — возможно, потому что Костя теперь словно бы окружен неким невидимым, но явным ореолом, от него натягивает ароматом иной жизни, благоуханием европейской цивилизации.

Костя между тем выползает из комнаты.

— Привет-привет! — подает он руку моему сыну. — Слышу-слышу ваш разговор. Молодец, что помог отцу. Я, видишь, тоже впряжен.

Мы все втроем перемещаемся из прихожей на кухню, Костя принимается хлопотать по хозяйству, собирая чай, а я, мешая ему, раскладываю перед собой стопку бумаг, принесенную сыном, лезу внутрь ее, просматриваю анкеты, комментарии, которые он сделал в соответствии с моей просьбой. Похоже, сын ничего не приукрасил — и в самом деле побегал по улицам студентишкой, попахал.

— Спасибо, сын, — благодарю я его.

— Пожалуйста, папа, — этим своим новым, раскрепощенным голосом отвечает мне сын.

С полчаса мы сидим на кухне втроем, в нас с Костей после «Ист буфета» не лезет ничего, а сын ест и нахваливает, расспрашивает Костю о жизни в Германии — словно собирается перебраться туда сам. У меня возникает чувство, что аромат иной жизни, исходящий от Кости, вызывает в моем сыне ту печальную зависть, что свойственна человеку при сознании полной невозможности обрести имеющееся у другого — когда обрести это хочется.