Полёт шмеля

— Ну вот, сынок, — когда мы входим внутрь заведения, говорю я, подталкивая его подниматься по лестнице на второй этаж, где, собственно, и размещается «Ист буфет», — духовной пищей ты сегодня окормлен, теперь в честь этого дела нужно ублажить плоть.

Костя — мой крестный сын, а я его крестный отец. Забавно.

— И я что, — в тон мне, но и не без серьезности осведомляется Костя, — должен отныне исполнять все твои указания?

— Безропотно, сын мой, безропотно, — отвечаю я.

Наши тарелки уже основательно опустошены, когда мне что-то начинает мешать. Невероятно как хочется обернуться — и я оборачиваюсь. Я оборачиваюсь — и, как на невидимую длинную шпагу, напарываюсь на взгляд. Взгляд Евдокии. Она смотрит на меня тем своим самоумаленно-ироничным взглядом с кислинкой, который делает ее такой, какой я ее, собственно, и люблю, за которой я готов в огонь и воду, а попадутся медные трубы — и в них. Она сидит за большим, сдвоенным столом в компании своих сверстников, и, увидевши ее в этом молодняковом, исполненном хваткой свежей силы зверинце, я тотчас испытываю острый и болезненный укол ревности. Я испытываю ревность, я готов за нею даже в медные трубы, но при том едва не за целый месяц не предпринял никакой попытки увидеться с ней!

Мгновение, что мы смотрим с ней через зал друг на друга, длится тысячелетие. Потом, не дождавшись, чтобы я поднялся и направился к ней, она поднимается сама и, не отрывая от меня этого своего взгляда с кислинкой, идет к нашему столу. Идет — и смотрит на меня, смотрит — и идет, и вот она уже около нас.

— Привет, — говорю я, отодвигая для нее от стола свободный стул.

Но она не садится. Она остается стоять над нами, глядя на нас сверху вниз, а мы смотрим на нее снизу вверх.

— Привет-привет, — говорит она, переводя взгляд с меня на Костю и обратно. — Вот не ожидала.

— Какое событие отмечаем? — киваю я в сторону ее компании, которая сейчас во все глаза пялится на нас.

— Конец зачетам. Впереди сессия, — произносит она тоном примерной студентки.

— Достойное событие, — отзываюсь я.

— Это все, что ты хочешь мне сказать? — спрашивает она.

Действительно, неужели это все, что я могу сказать ей?

— Познакомься, — указываю я на Костю. — Константин Пенязь, ты о нем знаешь.

— О, очень приятно, — стреляет Евдокия в него глазами. — Много наслышана. А я, — она на мгновение умолкает, подыскивая определение, которое в наибольшей степени удовлетворило бы ее, и находит: — Я его пассия, — кивает она на меня. — Тоже, наверно, слышали.

— А как же, а как же! — Костю подкидывает с его места, он бросается к Евдокии, изготовясь принять ее руку и запечатлеть на ней почтительно-приветственный поцелуй.

Но назвавшаяся моей пассией Евдокия подавать ему руку не собирается.

— Константин, у вас пустая тарелка, — говорит ему Евдокия.

— Да, а что? — оглядывается Костя на стол. — В общем, не совсем пустая.

— Вам бы надо ее пополнить, — как не услышав его, повелевает Евдокия.

Костя в недоумении снова оглядывается на свою тарелку, и до него наконец доходит, что от него требуется.

— Да-да, — восклицает он, — вы, абсолютно правы! Конечно, надо!

Мазнув по мне потрясенным взглядом, Костя улетает к раздаче со своей еще не совсем пустой тарелкой, а Евдокия, проигнорировав выдвинутый мной стул, опускается на Костино место напротив меня. Я гляжу на нее не без восхищения и даже некоторой гордости: о, она будет достойной хозяйкой дела, когда настанет пора принять его на себя. Во всяком случае, «брить лбы» подобно пушкинской Татьяниной родительнице у нее получалось бы отменно.

— Видишь, еще не уехал, — как оправдываясь, киваю я вслед улетевшему Косте.

— А у меня уехал, — тотчас отзывается Евдокия. И умолкает.

Отец уехал, и мы можем встретиться, но я первая тебя не позову, ты должен сам — это означают ее слова и молчание, что следует за ними.

— Безумно сейчас занят, — говорю я. — Делаем вместе, — очередной кивок в сторону раздачи, где сейчас Костя нагружается новой порцией съестного, поясняет, кого я имею в виду, — большую работу, не спим, не едим.

— Не едим? — указывая движением подбородка на тарелку передо мной, иронически вопрошает она.

— Вот потому и тут, — нахожусь я. — Чтобы отъесться вперед на неделю.

— Некогда есть, и позвонить тоже некогда? — смотрит она мне в глаза, и кислинки в ней нет уже и в помине.

— Вот, получается, что-то вроде того, — изрекаю я.

Это, конечно, неправда, я брался за трубку, чтобы набрать ее номер, тысячу и один раз, да я и набирал его — не раз и не два, десятки раз, — но вот набрать до конца — нет, не набрал ни разу. Бывший вице-мэр стоит между ней и мною с того дня прочнее гранитной скалы. Хотя я и надеюсь, что это пока.

Молчание, разверзающееся после моего ответа ей, как пропасть. Шагни — и сверзишься в бездну. И бездна все расширяется, расширяется — с каждым протекающим мгновением берега ее отходят дальше, дальше друг от друга, и все дальше, все дальше относит друг от друга нас.