Полёт шмеля

Взгромоздясь на Пегаса, Ларчиков, как ведущий ни пытается стащить его вниз, на землю, просто не обращает на того внимания. Кого вначале я слушаю, весь обратившись в слух, это его. Он по-прежнему искусен в метафоре, словарь его нетривиален и даже изыскан, но то, что тридцать лет назад казалось сложностью и трудно постигаемой глубиной, теперь ощущается мной как косноязычие пустоты. Минут через десять я отключаюсь от его камлания и принимаюсь исследовать зал. Я выглядываю Евдокию. Вдруг она уже здесь? Но нет, из знакомых лиц — все те же два, Иветта Альбертовна и Паша-книжник, больше никого.

Следом за Ларчиковым выступает Гремучина, потом вторая немка, которую судьба-индейка забросила в город Гамбург из моего родного Екатеринбурга, в прошлом Свердловска. В отличие от той, что читала первой, она поэт, но уж больно грамотно-гладка, вся из книжек и других поэтов, — такая поэзия мне чужда. Костя рядом со мной то и дело позевывает.

Памятуя, что так же мои коллеги будут слушать и меня, тем более что мне выпала сомнительная честь выступать последним, я обещаю себе, что дольше десяти минут мое выступление не продлится. Но только я оказываюсь на ногах, только раскрываю рот — и все, меня несет. Я уподобляюсь Косте, Ларчикову — всем. Восторг, которым сияет лицо Иветты Альбертовны, ободряющая улыбка Паши-книжника заставляют меня давать моему Пегасу новые и новые шенкеля — тем более что в руках у меня моя свеженькая книжка, мне доставляет такую радость даже просто перелистывать ее страницы на виду у всех! А то, что она выпущена за собственный счет — кто это знает, да и кому какое до этого дело.

— Кончай, закругляйся, обалдел совсем? — шипит мне Костя, когда я, после очередных аплодисментов, зачем-то оглядываюсь назад.

Голова возвращается мне на плечи. «Ну, болван», — говорю я себе. Аплодисменты, что звучат мне напоследок, отнюдь не призывают меня продолжить чтение — это не слишком бурные аплодисменты прощания. Хотя, вижу я, Иветта Альбертовна с Пашей-книжником стараются изо всех сил.

Вечер традиционно заканчивается застольем. Так было в советские времена, не по-другому это и сейчас. Ты восходил-восходил на Эверест, пер туда, пер, сделал последний шаг — и тут же кубарем вниз, к подножию? Это невозможно. Подошедшего ко мне пожать руку Пашу-книжника я усаживаю за стол рядом с собой. Иветта Альбертовна со своей сияющей улыбкой стоит поодаль, сделать вид, будто ее тут нет, невозможно, и я, поколебавшись и обреченно вздохнув про себя, зову Иветту Альбертовну также присоединиться к нам. Появления Евдокии я больше не опасаюсь. Ясно, что она теперь уже не появится.

Правит за столом бал та самая поэтесса из Ганновера, стихи которой вызвали у меня зубовный скрежет. Она обращается ко всем на ты, предлагает тосты, шумно рассказывает всякие истории из своей жизни. Ларчиков неожиданно «опознает» меня и начинает расспрашивать об общих знакомых, но в какой-то момент беседа со мной становится ему не интересна, и, резко отвернувшись, он снова перестает узнавать меня.

Паша-книжник вдруг заводит со мной разговор о Савёле. Он убеждает меня, что Савёл имеет передо мной какие-то финансовые обязательства, что он недоплачивал мне и я должен поднять этот вопрос.

— Да Боже мой, Паша, — говорю я, — кто же сомневается, что недоплачивал?

— Нет, речь о «Песенке стрельцов», там другое, я все время хочу вам об этом напомнить, — не отстает от меня Паша. — Ведь вы же заключали на нее договор еще Бог знает когда. Еще при советской власти. Савёл тогда еще был нормальным человеком, он тогда еще из-за денег не был готов удавиться.

— Вроде как так, — неохотно соглашаюсь я.

— И значит, он с вами заключил нормальный договор, с процентами. А не как потом.

— Так и что из того? — спрашиваю я Пашу.

— А то, Леонид Михайлович! — восклицает он. — «Песенку» мы до сих пор исполняем, а он вам за нее, знаю, не платит. За остальное — так уж вы согласились, а за «Песенку» обязан, за каждое исполнение, там, наверное, такая сумма набежала!

Скажи он мне это, когда я уезжал от Савёла тем вечером, я бы вцепился в его сообщение мертвой хваткой, я бы вырвал из Савёла эти деньги, что он мне и в самом деле, возможно, должен. Но Паши при обсуждении не было, и все это теперь неважно. Да и сумма, что там набежала, наверно, не сравнима с той, что я уже получил и еще получу благодаря Балерунье.

— Да как теперь что докажешь, — говорю я.

— Так а договор?! — вновь восклицает Паша.

— Ну, договор! — машу я рукой. — Где его теперь найдешь.

— Мальчики, примите меня, дайте посижу с вами, — прерывает наш разговор Гремучина. Она стоит над нами и с хозяйским правом ждет, когда кто-то из нас уступит ей место.

Паша, глянув на меня, с неохотой встает.

— Садитесь, Маргарита, — приглашает он.

— О, вот спасибо, — тотчас плюхается на его стул Гремучина. — Пашенька, ты джентльмен. Ты постоишь, да? Очень хорошо, что вы тут оба вместе. Я хочу на Савёла пожаловаться.

О Боже, и она о Савёле.

— Уволь, уволь! — вскидываю я руки. — Со мной о нем ни слова.