Полет лебедя

— Тогда я еще приду навестить вас. А сейчас мне нужно бежать. Мой муж будет ждать меня. Он такой преданный. Он почти никогда не выпускает меня из поля своего зрения. Кто-нибудь пойдет со мной обратно к сараю? Я знаю, это глупо, но я всегда боялась темноты. — И она вновь рассмеялась.

Миссис Диккенс и Кэти пошли вместе с ней. Ханс стоял и слушал, пока их голоса не исчезли. Затем он погрузился в кресло и достал свой огромный белый носовой платок. Через мгновение Диккенс заговорил:

— Вы должны позволить мне принести свои извинения. Она спросила, может ли прийти и повидать вас, и я не думал об отказе. Я предположил, что она была вашим другом, я имею в виду тем, кто…

Ханс вытирал свой лоб.

— Я ненавижу таких женщин! Расцеловала меня, ах!

— Подобные вещи случаются со всеми нами на глазах публики.

— Она отвратительна! Господи, мне страшно даже представить, что когда-то я был влюблен в нее!

Диккенса охватил приступ смеха. Он упал на траву и начал кататься из стороны в сторону, хватаясь за бока, которые разболелись от смеха.

— Да, это было смешно, — согласился Андерсен, но сам он не смеялся. — Но еще более забавным является то, что я много лет позволял ее образу занимать мои мысли. Даже когда я встретил… — Он остановился. Диккенс теперь слушал его внимательно. — Всю свою жизнь я был более или менее влюблен в нее. У каждой женщины, которую я считал привлекательной, я видел карие глаза, потому что таким был цвет ее глаз. Я позволил памяти о ней ослеплять меня до тех пор, пока не встретил другую женщину, которая полностью захватила меня. Какие же мужчины глупцы!

— Для вас было лучше остаться одному, — серьезно произнес Диккенс.

— Одному! Вы не знаете, что я перенес, если говорите так! Вы не можете сказать, что знаете, что такое одиночество! Я пережил все эти мучения только потому, что был слеп.

Диккенс хранил молчание, оставаясь лежать на траве. Лучше не вмешиваться. Пусть парень выговорится. Через некоторое время Андерсен продолжил:

— Половину жизни я гонялся за химерами, а теперь, когда уже слишком поздно, я знаю, что рядом со мной было нечто реальное и прекрасное, что ждало меня. Если бы я только мог это увидеть. Но теперь слишком поздно!

— Вы уверены? — спросил Диккенс. — В ваших словах слышится такая обреченность. Слишком поздно. А может быть, еще можно вернуться назад?

Ханс затаил дыхание.

— Хотелось бы!

В этот момент он был похож на бегуна после долгой дистанции. Память вернула его в ненастный вечер в комнату с камином, за окном которой голубь клевал свои крошки, и мягкий голос говорил: «Даже если ты никогда не придешь, она все равно будет ждать». С криком он выпрыгнул из кресла.

— Еще не поздно! Я поеду, поеду утром! Диккенс, я думаю, вы понимаете, что я должен ехать!

Он упал на колени на влажную от росы траву. Диккенс мягко произнес, словно разговаривал со своим ребенком:

— Я все прекрасно понимаю. Я прикажу, чтобы к утру был готов экипаж. Мне самому нужно в Лондон, таким образом, отъезд завтра будет удобен для нас обоих.

— Вы самый лучший, самый понимающий друг из всех, кого я знаю! Как я смогу отблагодарить Бога за то, что он даровал мне вас!

Диккенс сел. Несмотря на то что уже давно привык к странностям Андерсена, он все же был смущен.

— Уверяю вас, я самый обычный человек.

— Я больше не беден и не одинок, раз у меня есть такие друзья, как вы и Коллинз. О… — Его речь прервалась на взволнованной ноте.

Диккенс вынул свою трубку и набил ее.

— Что случилось? Вы можете мне сказать.

— Мне неприятно, что я утомляю вас своими проблемами.

— В том-то и привилегия дружбы, чтобы перекладывать на свои плечи чужие заботы. Я весь внимание.

Ханс вернулся к креслу.

— Мои заботы могут показаться вам маленькими, но даже капли воды точат камни. Вы знаете, что я написал Эдварду и рассказал ему о королевском приеме, с каким меня встретили в Англии. Я сделал это потому, что считал, они должны знать, что я приношу честь и славу своей стране. Но он ответил мне, что моя жизнь удовольствий пуста, она для меня вредна. Даже для своих соотечественников я всего лишь простой Андерсен, человек, у которого есть талант, но который слишком высокого о себе мнения. В Дании есть и более великие люди.

— Так вот что расстраивает вас. Мнение одного человека? — удивленно спросил Диккенс.

В голосе Андерсена появилась нотка раздражения.

— Но это же Эдвард! Он был моим идеалом! Все, что я ни делал, было направлено на то, чтобы сделать ему приятное!

— Вы уже достаточно взрослый человек, чтобы ни от кого не зависеть. Не обращайте на него внимания.

— Он считает, что я впал в тщеславие. Я, кто знает свои недостатки слишком хорошо! Но я так же знаю и величину того дара, которым наградил меня Господь. Поэтому для меня так важно признание мира! Это не имеет ничего общего с тем скромным существом, которым я являюсь! — Его раздражение начало перерастать в старое, хорошо знакомое чувство сопротивления. Он продолжил: