Поле сражения

Но когда в апреле восемнадцатого, на Дону, где полк Машарина оставался после разгрома банд Каледина, готовясь к боям с немецкими оккупантами, начали один за другим вспыхивать белоказачьи мятежи и заговоры, хорошо подготовленные затаившимися офицерами, и шпионство против Советов приняло безоглядный характер, Александр Дмитриевич изменил своё отношение к чекистам и вплоть до самого ранения работал с ними рука об руку. Во время боев за Новочеркасск Машарин был снова ранен. Провалявшись три недели в госпитале, получил отпуск и уехал долечиваться в сытую Сибирь.

Иркутск был забит сбежавшими сюда от революции помещиками, чиновниками, офицерами с ещё не выцветшими следами погонов на прямых плечах, выздоравливающими солдатами, освобождёнными из тюрем «революционерами» всех мастей и разбитными налётчиками с увесистыми кастетами в карманах кожаных брюк. Красноармейские патрули сменялись ватагами косматых, увешанных бомбами анархистов. Гвардейской выправки ломовики зычно покрикивали на строевых коней, запряжённых в телеги.

На перекрестках взбудораженных улиц поджидали заработка роскошные женщины, хорошо говорящие по-французски.

Все толкались, все жаловались, никто не разговаривал спокойно – кричали или шептались.

Афиши, приказы и воззвания, густо наклеенные на заборах, тоже надрывались немым криком.

ВСЕ НА БОРЬБУ С БАНДАМИ СЕМЁНОВА!

СОЦИАЛИСТИЧЕСКАЯ СИБИРЬ В ОПАСНОСТИ!

О ВВЕДЕНИИ ВОЕННОГО ПОЛОЖЕНИЯ…

Машарин не спеша просматривал заголовки, некоторые документы прочитывал целиком, и хотя они в точности повторяли крики других городов, здесь они казались ближе, понятней и весомей.

Родных в городе не оказалось. Дворник сообщил, что они уехали в Приленск, когда Советы начали одолевать контрибуциями и конфискациями.

Машарин ночевал в дворницкой, и Аким весь вечер рассказывал ему о порушенной жизни, о декабрьских боях в городе и о бандах, что каждую ночь, а то и средь белого дня, грабят и убивают «честного обывателя».

– Страшный суд, Александр Митрич, а не жизня. Страшный суд…

«Да, это суд, – думал Машарин, лёжа на жёстком топчане и прислушиваясь к ночным заоконным выстрелам. – Страшный, конечно, суд. И кто может измерить праведность и неправедность его. Кто скажет, прав или не прав лесной пожар, возникший сам по себе? Страшно человеку, страшно зверю, гибнет всё живое, пылают вековые боры, заимки, целые деревни, и нет силы, способной остановить это разорение… Винить некого. Но если пожар случился, значит, иначе быть не могло, и надо решительно пустить встречный пал, чтобы унять его».

Как истый инженер, Машарин был противником всякой стихии, ему хотелось, чтобы жизнь совершалась по расчёту и заранее продуманному плану, выверенному до мелочей.

Но теперь, после трёх лет войны и года революции, он знал, что у людских объединений есть много неподдающегося расчётам и планам. И первое здесь – способность людей превращаться в толпу.

Толпа неуправляема и безумна, как стихия. Ею обуревает одна только страсть – жажда безоглядного разрушения, уничтожения всего, что вчера ещё считалось разумным, законным и вечным. Она способна на такие поступки, на какие каждый отдельный человек не пойдёт ни под каким страхом. Она готова даже погубить себя, если кто-то не направит её в противоположную от пропасти сторону.

Машарину вспомнилось: их полууничтоженный, растрёпанный полк попал в окружение под Львовом, и солдаты с белыми от ужаса глазами кидались из одного конца перелеска в другой, всюду натыкаясь на пулемётный огонь; они стреляли уже не в австрийцев, а в своих офицеров, затянувших, как они считали, полк в эту западню. Машарину удалось собрать остатки своей роты и унять это дикое кружение по перелеску. Толпа остановилась, но не потому что подчинилась ему, а как бы в удивлении, что он ещё жив и осмеливается командовать.

Низкорослый щербатый солдат, тяжело дыша, несколько мгновений смотрел ему в лицо взглядом затравленного хорька, потом быстро, навскидку, выстрелил. Пуля шумнула у самого уха, так как солдату непременно хотелось попасть в голову.

Машарин подскочил к нему, сгрёб за шиворот, приподнял от земли и, стараясь быть спокойным, приказал в пять минут выстроить всех поротно и вывести людей из окружения.

– Ты отвечаешь за их жизнь и смерть! – пригрозил он и отпустил щербатого.

И тот, с помощью других пришедших в себя солдат, выстроил остатки полка и сам стал в строй. Им удалось тогда пробиться к своим.

– Ты прости, ваше благородие, за давешнее, – сказал потом солдат. – Прости, сам не знаю, что было. Не ты, всем бы крышка…

Когда Машарин ловил на себе холодные лезвия солдатских взглядов, то сознавал, что для них он представитель враждебной касты, ответственной за все их беды и несчастия.

Он шёл с ними потому, что верил в их правоту. Знал, что поможет им избежать ненужных жертв и не даст превратиться в толпу. Много надо труда и доброты, думал он, чтобы унять эту первородную злобу униженного, чтобы возвысить тёмного мужика до положения человека на земле.