На первый план в мировом масштабе выходит та страна, чей характер наилучшим образом отвечает таким открытиям в области человека и мира в целом, которые дадут осуществить план развития данного столетия. И потому США было суждено выйти на первый план в столетие, где идеи Фрейда объяснили человека с точки зрения, которая дала толчок производству, деградации западного мира и концу фотографического искусства. Так вот, каким бы ни был замысел XXI века, надо понимать, что руководить им будет страна, следующая за Америкой, то есть, не та, которая принесет нечто кардинальное новое, а которая повернет открытия момента, единые для американизированного мира, в другую сторону — подготовив, вероятно, какой-то более глубокий слом, который произойдет уже в столетии XXII-м.
Элементарно: у Америки сейчас попросту нет ни исторической, ни культурной традиции для того, чтобы совершить скачок в трансцендентность, который была способна дать культура Старого света ближе к середине — концу первой четверти ХХ века.
К 2010–2011 году стал вопрос только о том, будет ли 2014 год годом Венского Конгресса или годом старта мировой войны, и если второе, кому выпадет исполнить роль Гаврило Принципа XXI века — или роль князя Меттерниха.
Фрейд думал, что это продиктовано нарциссизмом, переговорив с каким-то количеством пациентов, живших при нем. Через несколько лет, видимо, переговорив со многими, кто помнил 1907 год, Фрейд сделал очередное открытие. Полезно вспомнить, что фантазию о гибели мира Фрейд выделял наряду с бредом величия при той стадии нарциссизма, которая не компенсирована перенесением я-либидо на объект. Эту идею, что мир умер, и смотреть там больше не на что, как итог превращения ландшафтов сновидений из натурного в театральное пространство, можно применить и к состоянию Пауэлла в 50-е годы. Ее противоположностью и способом излечения было «состояние влюбленности, которое рисуется как отказ от собственной личности вследствие привязанности к объекту», которое Фрейд называл «высшей фазой развития объект-либидо».
мир умер
и смотреть там не на что
шел пятый год моего сидения над книгой
Предвижу еще один вариант развития событий, пока остающийся незаметным на заднем плане. Оппозиция, поняв, что самой ей не светит разобраться с теми силами, попытается убедить власть, что оппозицией являются силы, которые ей мешают, и власть, ослепленная этой идеей и уже не знающая, кто за кого, выкосит РОВНО тех людей, кто ее поддерживает. Думаю, человека по фамилии Дарахвелидзе, родившегося в городе Волгодонске (какая закрутка) и пишущего о британских режиссерах прозападнического толка, можно очень легко представить обвинить в антироссийской пропаганде. На самом деле я поражаюсь, почему это до сих пор не было сделано: видимо, те, кто готов ради спасения своей репутации пойти на любое закрытие того знания, которое даже принесет пользу и славу этой стране, еще не отдают себе отчет, что после второго тома станет понятно, кто на самом деле занимается антироссийской деятельностью под прикрытием.
Еще одна довольно дерьмовая перспектива заключается в том, что все, чьи убеждения совпадут с политическим курсом в стране, после декабря 2011 попали в две возможные линии развития событий: при одном варианте их придавят, при другом они не смогут быть свободными от ассоциаций с конформизмом. Если, к примеру, пока я дойду до пятого тома, где начинается «Боже, царя храни», все это совпадет с политической обстановкой, представляю, как это будет выглядеть. Кстати, забавно, что сегодня эту позицию занимают многие, кого можно назвать западниками в том, как их детство и юность были заняты идеями проамериканского толка, тогда как славянофилами называют себя те, кто занимается уничтожением России.
Шутки про
Если у мужчин, не имеющих возможности создавать что-либо целыми днями, такое же состояние, должно быть распространенным желание, чтобы футбол никогда не кончался. Полагаю, весь смысл эмансипации мужчины в том, чтобы освободить мужской пол в какую-то форму творчества, которая будет нужна к тому времени, как телевизор и Интернет перестанут удовлетворять потребность мужского глаза к созидательным отношениям с видимым миром, возрастающую вместе с давлением материальности. В этом история кино, с ее бескрайними лакунами, так щедро оставленными нам ХХ веком, отличное место