Похищение Муссолини

Кульчицкий сразу же ушел. Радчук тоже направился вслед за ним, но уже за порогом задержался и несколько секунд стоял, придерживая дверь: то ли закрыть, то ли вернуться.

– Слушаю, поручик, что-то еще?

– Нет, все, в общем-то, – Радчук вернулся в дом и плотно прикрыл дверь. Нервно одернул изодранную, перепачканную гимнастерку, поправил завалившийся за плечо полуоторванный погон.

Курбатов не торопил его. Терпеливо ждал. Только с пола поднялся и сидел теперь все так же, по-восточному скрестив ноги, но уже на циновке, расстеленной на лежаке.

– Полковник Родзаевский, когда напутствовал группу перед отправкой к границе… – несмело начал Радчук, – сказал, что вы, ротмистр, получили право повышать в чине прямо во время рейда. Ну а документы потом уж. Это так?

– Он лишь подтвердил то право, которым наделил меня лично генерал-лейтенант Семенов.

– Ваше право распространяется и на проводника?

Курбатов замялся. Этого он не знал.

– Считаю, что да. До возвращения сюда после перехода границы вы входите в состав группы.

– Тогда будем считать, что все это всерьез? – задумчиво, как бы про себя, произнес Радчук. Умолк и несколько секунд молча, в такт своим мыслям, кивал головой.

– Что, поручик, обходят в чинах? – строго спросил Курбатов. – Если исходить из вашего возраста – не похоже.

– Я готов сопровождать группу хоть до Читы. Выполнить любой ваш приказ. И если при этом вы сочтете возможным произвести меня в штабс-капитаны. Чтобы я смог вернуться с вашей запиской. Иначе ползать мне по терниевым кустам в поручиках до окончания войны.

– Чего так?

– А так. Раз попал в проводники – так вроде б уже и не офицер. Проводник – и все тут.

– Но ведь вы сами не стремитесь подняться выше проводника. Идти в разведшколу отказались. В группы входить не желаете.

– Каждый делает то, на что способен, – отвел взгляд Радчук. – И никто не сможет отказать мне в том, что я прирожденный пластун. И проводник.

– Резонно. Понял вас, поручик. Рейд покажет. Свободны.

35

Прежде, чем предложить Шкуро сесть, Скорцени с высоты своего роста придирчиво осмотрел его взглядом артиллерийского фельдфебеля, пытающегося выяснить, способен ли новобранец если не донести снаряд до орудия, то по крайней мере оторвать его от земли.

Открытое широкоскулое лицо пятидесятилетнего генерала могло служить пособием по изучению пагубных последствий смешивания европейской и азиатской рас. Ярко выраженные славянские черты его с азиатским коварством подгримировывались очертаниями предков-степняков; потускневшие, глубоко посаженные глаза отливали зеленовато-малиновыми оттенками яда, щедро накапанного в наперстки белого таврийского вина. Запавший, прикрытый небольшими седоватыми усиками рот с презрительно тонкими губами лишь оттенял его массивный своенравный подбородок. Непомерно широкие золотые погоны покоились на таких же широких, но уже заметно обвисших плечах. Это придавало бы генералу воинственности, если бы не черное казачье одеяние с какими-то золотистыми вставочками на груди. В глазах привыкшего к строгости немецких мундиров эсэсовца оно делало его похожим на пастора.

– Ваше появление в кубанских частях под черным знаменем, на котором вышита голова волка, производит неизгладимое впечатление, генерал, – гортанно чеканил Скорцени каждое свое слово, указав Шкуро на стул и тоже усаживаясь. – У казаков, прошедших Гражданскую войну, вы пользуетесь огромной популярностью. Правда, этого нельзя сказать о белогвардейской молодежи, взявшейся за оружие уже здесь, в эмиграции. Она воспринимает весь этот волчий антураж несколько скептически.

Гауптштурмфюрер импровизировал, используя материал, почерпнутый из досье. Это был обычный прием следователя: поразить, ошарашить человека, словно могильным камнем, привалить его всепоглощающим: «Нам известно о вас все! Известно больше, чем можете предполагать, чем знаете вы сами».

– Когда эта молодежь пройдется под моим знаменем по станицам Дона и аулам Северного Кавказа, она поймет, кто такой атаман Шкуро, – расправил плечи генерал, выкладывая на стол полусжатые жилистые кулаки.

– Но для этого вам нужно возродить свою знаменитую «волчью сотню», подвиги которой воспевались не только среди казаков, но и во всей Добрармии. Кстати, генерал, как сложилась судьба командира этой сотни есаула… есаула?..

– Колкова?

– Вот-вот.

– Даже вы о нем знаете? Еще бы. Кол-ков… – величественно повел головой Шкуро. – Погиб, судьба его сабельная. Погиб есаул Колков. Отзвенели шашками сотни других моих хлопцев – есаулов, ротмистров, хорунжих, сотников…

– Но все же остались тысячи опытных воинов, генерал. – Без конца повторяя свое «генерал», Скорцени умышленно подражал фон Панвицу. По этой же причине он позволял себе не добавлять к обращению слово «господин». – Их много. Очень много. Германия, Франция, Югославия буквально наводнена бывшими казаками, белогвардейцами, добрармейцами, гетманцами, джигитами… Их великое множество, генерал. А солдаты для того и существуют, чтобы гибнуть, уступая место в строю другим. Не менее храбрым и жаждущим славы.