Похищение Луны

Хотя твердо стоял на ногах, но тело по-прежнему было разгорячено вином и кровь точно пружинила жилы.

Ему хотелось движения, хотелось скакать верхом или кинуться вплавь в открытое море.

Посмотрел на море.

Еще светила полная луна.

Далеко на горизонте, как вставшие из могилы Лазари, маячили паруса рыбацких лодок.

Потом, преображенные игрой света, они превратились в пирамиды далекой африканской пустыни. И наконец растаяли в молочном тумане.

Тараш вернулся на церковный двор.

И сразу на него напала сонливость.

Он прошелся вдоль могильных плит и прилег на том мшистом камне, на котором час назад блаженствовал с Каролиной.

Колокольный звон разбудил Тараша.

Он сразу догадался:

«Конечно, это Лукайя!»

Под сводами колокольни, как игрушечный болванчик, металась тень юродивого.

Перезвон далеко унес мысли Тараша.

Но вот упал большой колокол, сброшенный комсомольцами. Тараш вздрогнул, поднял голову, прислушался.

В переполохе успел приметить: когда, подобно гигантским листьям инжира, полегли на землю колокола, из-под сводов собора, вместе с черной ратью летучих мышей и морских ласточек, выпорхнула зеленая птичка.

Нет, не зеленая.

Изумруднокрылая.

Летучие мыши все еще кружили вокруг церкви, но изумруднокрылая сразу полетела к проснувшемуся морю и скрылась в утреннем тумане.

Конец первой книги

КНИГА ВТОРАЯ

ЛИРИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО

Не скучно ли тебе, читатель?

Меня скука заставила взяться за перо, и, может быть, плод моей тоски рассеет твою скуку.

Вот уже чуть не тысячу ночей я сижу, сижу от зари до зари, повествуя тебе.

Играя и борясь, пишу об игре и борьбе моих героев.

А ночи проносятся бесшумно, как обернутые войлоком копыта умыкаемых коней.

Вот и сейчас.

Я совсем один.

Луна уже зашла.

Слышно, как воркует электросчетчик в моей квартире — этот сизый голубь индустрии.

Слышу, как дышат, двигаются, разговаривают во мне мои же герои, и покорно несу мою тяжелую творческую беременность.

Трепещу за них, содрогаюсь, мучаюсь, думаю за них,

грущу.

Я сам еще не знаю, что станется с моими героями.

Кого полюбит Тамар Шервашидзе — Арзакана ли Звамбая или Тараша Эмхвари? К кому склонится выбор Арзакана — к преданной ли Дзабули или к пленившей его Тамар?

Как удержатся в новой жизни Звамбая Кац, Тариэл Шервашидзе?

Или этот горемыка, Лукайя Лабахуа, — как окончит он свой жизненный путь?

Что замыслит Гвандж Апакидзе — душегуб и христопродавец?

Сижу, вывожу эти строки, а ночи проносятся бесшумно, как обернутые войлоком копыта умыкаемых коней. Устала рука, ломит спину. И все же сижу и пишу. (Оказывается, дух мой сильнее плоти.) Короткий отдых. Разглядываю рукопись.

Удивленно смотрю на фантастические иероглифы, рожденные в темных недрах тысячелетий.

Гляжу на грузинские буквы, и кажется мне, что в них должен я вычитать странную судьбу моих героев.

? — ани — серпу уподобил эту букву народ-землепашец (потому и дали нам древние греки имя «георгос»).

? — бани — не похожа ли она на стройные кувшины?

? — гани — на винные чаны, ковши и чаши (несомненно, это творение народа, возлюбившего вино).

???? — подобны секирам, киркам и молотам (они изобретены плавильщиками бронзы и железа).

Стебли:

? — ени

? — сани

? — хани

? — нари

? — вини

? — пари

? — цили

? — чари[18]

похожи на сабли, рапиры, кинжалы, копья и дротики наших предков.

Вот несутся легионы стебельчатых букв… Они то гнутся, как морской камыш, то надменно выпрямляются, как пики наступающей конницы.

Петельки? — это отражение любви к лозе, впервые выращенной в этой стране Диониса.

Отростки? — выражают пристрастие народа-охотника к оленьим и турьим рогам.

— А? — это уже подлинная подкова лошади! Кто знает, может быть, ее вывез из Междуречья народ-всадник, с конским топотом и воинственным кличем нагрянувший к нам?

Безмерная радость охватывает меня, когда я разглядываю и вывожу грузинские буквы.

Играю с ними беззаботно, как ребенок. И нестерпимо тянет меня написать новую «Похвалу азбуке». Самый вид этих букв заставляет жить во мне образы, цвета и движения.

И припоминается мне темная ночь, некогда проведенная на Атлантике.

Сначала море было спокойное, цвета изумруда, нет, — цвета синьки, ах, нет, не синьки, а цвета нефти, разбавлениой водой.

Вдруг, разодрав небо, сверкнула молния. Всполошились, всколыхнулись волны. С тихим плеском обступили корму парохода, мягко ударяясь о нее. И снова замер безбрежный океан…

Но вот полоснул ястребиным крылом вихрь и пригнул волны, точно камыш… И опять поднялись, зашумели, обступили пароход.

Насупилось небо, грозя морю, переменившему цвет.

Снова рассекла воздух молния, словно сабля, занесенная стремительным взмахом.

Ночь, взмах огненной сабли, — что шепнули они примолкшему морю? Не знаю. Взметнулась волна, за ней другая, и легионы волн ринулись со всех сторон, помчались по необозримому простору в бесшабашном беге.

Точно распаленные кабаны, что скачут в буйных забавах и, напоровшись на ствол дуба, повисают на клыке, — так вздымались валы и наскакивали на несущийся пароход, дробясь мельчайшими брызгами.

Волна с волной схватывалась во тьме и падала замертво.