Поглупевший от любви

Вся ситуация казалась малоправдоподобной. Большинство их бесед в то время, когда он был помолвлен с Джиной, кончалось упреками Себастьяна в неприличном поведении. Но разве может быть что-то неприличнее его выходки?

Что произошло со спокойным, вдумчивым маркизом, который никогда не принимал решения, не посоветовавшись прежде со своей совестью? Возможно, нынешняя, погубленная репутация превратила его в другого человека, освободив от бремени общественного мнения?

Эсме стояла у окна спальни — не хотелось думать о том, как часто она подходила к этому окну в последние дни, чтобы посмотреть в сад, — когда внизу показался высокий широкоплечий мужчина. Эсме долго смотрела ему вслед.

Нет, в Себастьяне появилось нечто совершенно иное. Она могла бы поклясться, что он насвистывает, хотя она не видела его лица и уж тем более ничего не слышала. И походка совсем другая. Ничего не осталось от скованности аристократа. Появилась некая свобода движений, необычайная непринужденность. И это заставило Эсме задуматься о других переменах. Например, отличаются ли поцелуи связанного этикетом маркиза от поцелуев садовника?

Не то чтобы ей не нравились поцелуи Себастьяна… совсем нет. Но одна мысль вела к другой: какой он теперь в постели? Было бы им хорошо, живи он в хижине садовника, а не во дворце маркиза?

Она до сих пор улыбалась при мысли о том, что стала единственной женщиной в мире, которая знала, как ублажает женщину Себастьян Боннингтон. Жесткие моральные принципы повелевали ему оставаться девственником. До той встречи в чужой гостиной.

Себастьян добрался до фруктового сада и принялся обрезать ветки. Искушение было слишком велико. Она просто обязана посмотреть, что он там делает! В конце концов настоящая хозяйка должна заботиться о том, что происходит в ее саду!

Она осторожно спустилась по склону и прошла через розарий, боясь упасть, потому что на сухой траве блестел иней. Она то и дело оскальзывалась, и единственное, что удерживало ее от немедленного возвращения, было сознание необходимости опереться на чью-то руку, чтобы подняться наверх.

Он не насвистывал. Он пел, и это был даже не церковный гимн, что не удивило бы ее.

Глас госпожи моей нежнее Печальных трелей соловья.

Он замолчал и срезал очередную ветку с яблони. Оказалось, что у него низкий бархатный баритон.

Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля.

— Прелестно! — воскликнула она.

Он обернулся, и губы растянулись в медленной улыбке.

— Миледи! — воскликнул он, склонив голову в почтительном поклоне, как настоящий садовник.

— Прекрати немедленно, — велела Эсме, улыбаясь в ответ. — И ты забыл снять шапку!

Себастьян вскинул брови.

— Я снимаю шапку только перед мужчинами этого дома. И мне некогда болтать о пустяках с женщинами, которые лишь мешают работать!

— О, замолчи же! Ты знаешь эту песню до конца? Она прелестна.

— Эта песня не для леди.

— Но почему?

У Эсме был прекрасный слух, и теперь она пропела чистым нежным голосом:

Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля.

— Как мило! Это песня времен двора Генриха Восьмого? Немного похоже на старые баллады того времени.

Она никогда не подумала бы, что столь благопристойный маркиз способен так коварно ухмыляться. Он прислонился к яблоне, сложив руки на груди. И снова раздался голос, густой, словно мед:

Лик госпожи моей прекрасней Филомел, дщери короля. Но под покровом тьмы не прочь Стонать под мужиком всю ночь!

Эсме ахнула.

— Думаю, песенка принадлежит к гораздо более поздней эпохе, — усмехнулся он. — Я услышал ее в деревенской пивной. Не хочешь послушать еще одну?

И, не дожидаясь ответа, снова запел:

Любовница моя
На свете одна.
Красива она,
Ясна, как луна.

Эсме заткнула уши.

— Не желаю ничего слышать, — простонала она.

Но только тьма
Вечерняя спустится…

Себастьян оттолкнулся от яблони и шагнул ближе.

Как под любовника
Она ложится.

— неумолимо продолжал он.

— Это омерзительно!

— Какая именно часть? — с любопытством осведомился он. — То место, где певец говорит о красоте любовницы, или то, где объясняет, что она делает по ночам?

— Все эти песенки! Неужели тебе больше нечего делать, кроме как повторять непристойные вирши, которые ты слышал в трактире? До того как стать садовником, тебе в голову бы не пришло петь подобные песни!

Его глаза смешливо блеснули.

— Совершенно верно. И вы правы, миледи, работы у меня хоть отбавляй.

Он коснулся рукой шапки и принялся срезать очередную ветку.

— Разве подрезка делается зимой? — с подозрением осведомилась она.

Себастьян пожал плечами:

— Нет, но за этими деревьями не ухаживали так долго, что особой разницы, думаю, не будет.

Он приподнялся на носки, чтобы срезать нависшую над головой ветку.

Эсме лениво наблюдала за его действиями, но в какой-то момент обнаружила, что на самом деле жадно любуется, как перекатываются его мускулы под грубой курткой и как гетры подчеркивают мощь и силу его ног.