Поэзия народов СССР XIX – начала XX века

Мухтар Ауэзов, автор знаменитой дилогии об Абае, писал о смысле его творчества и предназначения: «Проповедь просвещения через сближение с русской и общечеловеческой культурой. Учиться, учиться у всех народов, имеющих накопленную веками культуру! Во имя этой великой исторической задачи просвещения своей родной страны он объявляет беспощадную борьбу всем устоям прошлого, бичует всех носителей отсталой, отжившей свой век идеологии…

Отрешившись от догм и устоев исламизма, Абай воспитывает в себе удивительно смелую независимость духа, необыкновенную широту взглядов, как истинно просвещенный борец и деятель культуры, воспитанный на классических образцах русской и европейской литературы с их общечеловеческими идеалами добра, долга и бескорыстного служения народу, родине, на благо угнетенного человечества».

Мухтар Ауэзов заканчивает свои рассуждения об Абае глубокой мыслью: «Смысл человеческого существования осознан по-новому». Действительно, социальные противоречия XIX века, в том числе разложение феодальных и патриархально-родовых устоев были столь значительны и новы, что архаизированные и застывшие традиции восточной средневековой культуры уже не могли объяснить их, направить ум к будущему.

Абай Кунанбаев вводит критерий разума, критерий чисто просвещенческий, что обуславливает социально-общественную трактовку явлений. Последнее порождает в художественном творчестве момент личного присутствия творца, а это делает его искусство не только народным, но и личностным, современным.

Сейчас нам близки в поэзии Абая не его дидактические поучения и наставления, находящиеся еще в пределах формул разума, который видит несовершенства человеческой природы и, гневно негодуя, предлагает свои рецепты должного, а мощные и многомерные стихотворения, посвященные народу и природе, вобравшие в себя всю полноту естественного человеческого чувства. Именно в них Абай выступает не только как просветитель, но как тонкий и глубокий трагический лирик.

И когда он пишет:

Человеком назваться я
Не могу, окруженный тьмой.
Как найти мне смысл бытия,
Коль народ невежествен мой? —

(Перевод А. Штейнберга)

то это и конкретно, ибо исходит из личного опыта, и всеобще, но всеобще не в плане былых канонов восточной поэзии и просветительского рационализма, а в плане совершенно новых традиций, исходящих из личного чувства, обращенного к жизни и народу.

Жизнь моя коротка,
А цель далека,
  И силы мои сочтены.
Улетают дни —
Не вернутся они,
  Мы в гордыне коснеть должны.
То, что прожито, — не вернуть,
Без запасов я вышел в путь.

(Перевод Л. Озерова)

Эта поэтическая миниатюра раскрывает судьбу общественной личности, связанной с народом, не понятой им — уже в пределах современного лирического искусства.

Эпическое мышление в поэзии XIX века, будучи всегда связанным с крестьянским, патриархальным миром, означало не только возможность создания соответствующих жанров, но прежде всего уникальную в своем роде возможность охвата и воссоздания национального бытия на уровне трагической дельности гармонии. Таких примеров немного в развитых литературах, но они есть — это Важа Пшавсла и Оваиес Туманян. Будучи эпическими поэтами, они одновременно дали образцы трагического лирического искусства, до которого не всегда могли подняться даже романтики. Их стенанья и муки не только могучи, как и их эпический мир, но и глубоко человечны, личны и одновременно всеобщи. Вот, например, стихотворение Важа Пшавела «Почему я создан человеком?», в котором он мечтает раствориться в природе и тоскует по людской счастливой жизни на земле.

Почему я создан человеком?
Почему, исполненный красы,
В сонме туч, в высоком мире неком,
Не рожден я капелькой росы?…

Взял бы он меня к себе обратно
И не разлучался бы со мной,
Чтоб не жить мне в мире безотрадно,
Не бороться с горькою судьбой.
И, любуясь солнцем и сверкая,
Плыл бы я в безбрежные края, —
Сверху небо, снизу грудь земная,
Оба вместе — родина моя…

Был бы я лишь несколько мгновений
Как бы мертв, а там, глядишь, опять
Возвратился в этот мир весенний,
Чтоб его с улыбкою обнять.

(Перевод Н. Заболоцкого)