Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре

Отразился ли как-то этот послевоенный многоязыковой опыт на том, что вы увидели и услышали, приехав в Нью-Йорк, где каждый говорит на своем языке и на английском с самыми разнообразными акцентами?

Очень хороший вопрос. Я об этом не думала. Но все дело в том, что такое стихотворение о Щецине я могла написать только здесь. В Нью-Йорке я избавилась от идеологического фасада, что позволило мне оглянуться и написать о Щецине так, как было на самом деле.

Вы эмигрировали из-за событий, происходивших в Польше в 1968 году? Когда вы решились уехать и когда прилетели в Нью-Йорк?

Мы прилетели в Нью-Йорк 30 июня 70-го года. Нам очень не хотелось уезжать из Польши, и мы довольно долго выжидали, надеясь, что, может быть, вся эта антисемитская кампания и пропаганда успокоятся. Но в ноябре 69-го года мы все-таки уехали. Тем летом, в июне, мама свозила меня во Львов, где мы пробыли 11 дней, – это к тому, насколько мы даже не думали уезжать до последней минуты.

В стихотворении «Прогулка по Нью-Йорку» вы пишете, что, покинув пески варшавских пригородов, вы «вышли» на 14-й улице, обмытой дождем. Как пролегал ваш маршрут в эмиграцию?

Последние десять лет до отъезда я жила в Варшаве, но Варшава не была «моим» городом. По-польски в этой строчке сказано не «пригороды», а «piaski» (пески), то есть нечто противоположное 14-й улице в Нью-Йорке, которая вся урбанистическая, вырезанная из камня. Я хотела соединить эти два непохожих друг на друга ландшафта.

12 ноября 1969 года мы сели в поезд на Гданьском вокзале в Варшаве и поехали в Вену. Гданьский вокзал – важное место для нашей эмиграции: именно оттуда уезжали поезда на Запад, за границу. Сейчас в память об этом там даже установлена мемориальная доска.

В Вене мы пробыли неделю. Перед отъездом из Польши нам надлежало отказаться от польского гражданства. Официальным направлением был Израиль, но туда мы ехать не хотели и, приехав в Вену, сказали, что хотим, например, в Америку. Мой муж считал, что если уж нам пришлось уехать из Польши, то лучше уехать из Европы вообще. Но мы не знали, насколько реально было эмигрировать в Америку, хотя у нас там были родственники.

Которые могли прислать вам приглашение?

Не совсем, потому что они сами совсем недавно эмигрировали и у них еще не было американского гражданства. Так что еще мы подали на визу в Швецию и в Данию (на случай, если не удастся получить визу в Америку). В Вене нас передали в ХИАС, после чего отправили в Рим, где мы прожили семь месяцев в ожидании американской визы. У нас уже не было ни гражданства, ни документов, и по дороге из Вены в Рим нас «конвоировала» жандармерия – нас пересчитывали на каждой станции, как овец.

Я была со своим мужем, нашим сыном и моей сестрой. Мои родители остались в Польше, а родители мужа уехали чуть раньше нас (мы встретились с ним в Риме). Мои родители тоже в конце концов эмигрировали, но лишь через полтора года.

Впервые увидеть Запад – это неописуемый опыт. Многие везли с собой подушки, какие-то хрустальные бокалы – как будто на Западе не было бокалов и подушек! Это тоже открывало глаза. Все это время мы были очень подавлены, очень угнетены. Тем не менее нам открылся другой мир.

Хотелось ли вам писать стихи во время этого «карантина» в Европе?

Да, очень. Кажется, Рильке говорил, что для того, чтобы писать, нужна рана, и лучшей раны нельзя было придумать. Впоследствии я поняла, что стихи, которые я написала в Риме, сильно отличаются от написанных раньше.

Чем?

Более глубоким уровнем самосознания. Они несли в себе эту рану. Для меня Рим был одновременно и раной, о которой писал Рильке, и «Римскими каникулами» (был такой фильм)[435]. Но мы невероятно скучали по Польше и жили только письмами оттуда. Как всегда в Италии, почта постоянно бастовала, и мы проклинали каждую забастовку, потому что по несколько дней не получали писем из Польши.

До отъезда из Варшавы я какое-то время работала в журнале для слепых. И однажды в Риме я получила письмо от одного человека, слепого ветерана Первой мировой войны, в котором он мне писал: «Не тоскуй. Подними голову, посмотри на прекрасные дома вокруг». Я последовала его совету и вдруг увидела Рим другими глазами. По иронии судьбы много лет спустя, уже в Нью-Йорке, я защитила диссертацию о Риме[436]. Профессор сказала: «Ты семь месяцев прожила в Риме. Почему бы тебе не написать об этом?» Повторю: для меня Рим был и тем и другим – и первым уровнем изгнания, и «Rzymskie wakacje»[437].