Подземные. Жив

Ну, в общем, тута-то все и разложилось. Дедов дом – он весь хлипкий да кособокий, от-от развалится, строили ево из напиленных досок – напиленных, еще када они новенькими были, тока из лесу, а теперь все поизносились, что те старый бедный трухляк, и посередке выпирают. Крыша такая, что от-от с петель съедет да свалится деде на голову. Он-то ноль внимания, сидит себе тама да качается. Внутри-то в доме чисто было, как в старом высохшем початке, и так же хрустело все, и мертвое, хорошо мне тама было босиком, сами бы скумекали, коли б попробывали. Мы с дедой спим на одной большой звячной такой крывати, а места нам со всех сторон хватат, такая она здоровенная. Псина в дверях спит. Никада мы ту дверь не закрывали, покуда зима не грянет. Я дрова рублю, деда в печке их жжет. Садимся тама горох лопать с вощами всякими да колбасным фаршем, а ложка тама БОЛЬШУЩАЯ, и лопаю себе, пока пузо не выпрет, – то есть када есть чево лопать. Ну, тетка Гастонья-то нам еду приносит, то тама, то тута, на прошлой неделе, в будущем месяце. Колбасный фарш от притащит, хлеба из магазина, бекона постново. Деда-то в поле горох выращивает, а у забора у нево кукурузное поле, и потом еще мы свиней завели, чтоб пережевку нашу изо рта не выбрасывать, коли не жуется она у нас. Псина тоже это жрет. Дом-то посередь поля у нас торчит. Тама вона дорога, песчаная, вся разъезженная, с гальками, и мулы по ней ходют, а то и дело от большово ах-то от-такенная туча пыли, что ажно в милю вышиной, а я ее всюду чую и грю себе: «Ну и чево ради Господь почище-то себе не сделает?» А потом носом эдак шмыгну: Ша! Ну, вона тама лавка мистера Данэстона на перекрестке, а потом сосняки, где кажное утро старая ворона на ветку садится и давай себе кра-а-кра-каркать, себя изводить, а я ей кра-кра-кра-кра, точь-в-точь, как она сама, и жуть мне как смешно кажное утро, хи хи хи, такая уж мне потеха-то. А вона тама, в другой стороне, табачный брата мистера Данэстона, и большой, здоровенный дом, где мистер Отис живет, и дом миз Белл посередь поля, а миз Белл – она, считай, такая же старая, как мой деда, и курит трубку, совсем как он. Ну, и я ей нравлюся. Кажный вечер всяк-любой спит в этом доме, и в том, и во всяком доме, и слыхать тока старую сову – хууу! хууу! – где-то в лесах, да еще ек! ек! ек! – это все летучие мыши, да псины еще воют, да сверчки-жучки сверчат в потемках. Потом еще чух-чух возле ГОРОДА, знашь. Не слыхать тока, как старый паук паутину свою ткет. Я-то в сараюшку зайду да паутину пообрываю – а как с себя ее смахну, так этот старый паучина, он мне давай новую паутину ткать. Тама вона в небе у них сотня звезд ходит, а тута на земле такая уж мокрядь, кабутто дожжь пойдет. Я в постелю-то ложусь, а деда грит:

– Пацан, ты мокрыми лапищами своими меня-то не пхай давай! – Но совсем чутка пройдет, и ноги у меня уж сухие, а сам я хорошенечко укутался. Потом в окно глядь – звезды тама, и спится мне хорошо.

От точно могете теперь сказать, как жил я да радывался?

Глава 2 Что было

Бедный деда, он как-то утром взял да и не встал, и все как давай приходить от тетки Гастоньи и грят, он от-от от нищеты помрет. Деде на подушку я голову-то положил, а ОН мне и грит, что это-де не так. Да как заорет к Господу Богу, чтоб все из дому вон пшли, кроме доброй псины нашей. Псина-то как давай скулить под лежанкой да деде руку лизать. Тетка Гастонья ну ее гонять.

– Псина, кыш! – Умыла тетка Гастонья физию мне под колонкой. Тетка Гастонья, она мне тряпку в ухо сунула и все ухо мне заткнула, а потом палец свой берет и давай тама ворочать, я чуть не помер. Ну, плачу, чево уж тама. Деда тоже плачет. А сынок тетки Гастоньи, он как побежал-побежал, да прямо вдоль дороги, а немного погодя – от он, сынок тетки Гастоньи, опять бежит-бежит обратно по дороге, и так вжик-вжик, никада не видал я, чтоб так быстро бегали.

Тута мистер Отис в своем большом старом ах-то приехал, прям перед домом встал. Ну, он-то весь такой дядька могучий, высокий, волосы жолтые у нево, знашь, и он-то меня вспомнил, грит:

– Так-так, что же с тобою станется, мальчоночка?

Потом он деду за руку берет да глаза-то закатывает, и в ранце у себя как давай шурудить, искать штуку, какой слушает, а потом как давай слушать, и все прочие поближе нагнулись и тоже слушают, а тетка Гастонья сынка сваво по мордасам, чтоб не лез, а мистер Отис как давай деду одной рукой под другой по груди постукивать, и тута они с дедой как вперятся в себя, все такие горестные, и мистер Отис это дело прекратил.

– Ах, старик, – грит деде мистер Отис, – и каково поживаете?

А деда жолтые зубья оскалил, ухмыляется и грит, а при этом квохчет:

– Вона трубка моя, могучая трубка это для курьбы, – и мистеру Отису подмаргивает. Никому не понятно, с чево б это он так разболтался, а мистер Отис – он-то понимат, а деду так смех разобрал, что трясется весь, все равно что дерево, када опоссум по нему лезет.

Мистер Отис грит: