Подземные. Жив

Хорошие – поднимаясь на вершину Ноб-Хилла ночью с квинтой токайского «Королевский потир», сладкого, густого, крепкого, огни города и бухты под нами, печальная тайна – сидя там на скамейке, влюбленные, одинокие проходят мимо, мы передаем друг другу бутылку, разговариваем – она рассказывает все свое маленькое девчачье детство в Окленде. – Это словно Париж – мягко, ветерок веет, город может изнемогать от зноя но обитатели холмов все равно летают – а на той стороне бухты Окленд (ах эти я Харт Крейн Мелвилл и вы все разнообразнейшие братья поэты американской ночи которая как я однажды думал станет моим священным алтарем и теперь так и есть но кому до этого дело, кому знать это, а я потерял любовь из-за нее – пьянчуга, тупица, поэт) – возвращаясь через Ван-Несс на пляж Водного Парка, сидя в песке, прохожу мимо мексиканцев и ощущаю эту великую хеповость что была у меня все лето на улице с Марду моя старинная мечта быть жизненным, живым как негр или индеец или денверский японец или нью-йоркский пуэрториканец сбылась, с нею рядом такой молодой, сексуальной, гибкой, странной, хиппейной, сам я в джинсах и такой небрежный и мы оба как бы молодые (Я говорю как бы, в мои-то 31) – фараоны велят нам валить с пляжа, одинокий негр проходит мимо дважды и таращится – мы идем вдоль плеска кромки воды, Марду смеется видя чокнутые фигуры отраженного света луны пляшущие совсем как насекомые в завывающей прохладной гладкой воде ночи – мы слышим запах гаваней, мы танцуем —

Тот раз когда я повел ее в разгар сладкого сухого утра типа как на плоскогорьях в Мексике или где-нибудь в Аризоне на прием к терапевту в больницу, по Эмбаркадеро, презрев автобус, рука об руку – я гордый, думая: «В Мехико она будет выглядеть точно так же и ни единая душа не будет знать что я сам не индеец ей-Богу и мы схиляем вместе» – и указываю на чистоту и ясность облаков: «Совсем как в Мексике милая, О ты ее полюбишь» и мы поднимаемся по суетливой улочке к мрачнокирпичной больнице и предполагается что отсюда я пойду домой но она медлит, печальная улыбка, улыбка любви, и я уступаю и соглашаюсь подождать окончания ее 20-минутного свидания с доктором и ее выхода она лучезарно вырывается радостная и стремглав несется к воротам которые мы чуть было не прошли в ее вот-чуть-чуть-и-к-черту-лечение-лучше-погуляю-с-тобой блуждании, мужчины – любовь – не продается – моя награда – собственность – никто ее не получит а заработает сицилийский разрез поперек середины – германским сапогом в целовальник, топор кэнака – я пришпилю этих корчащихся поэтишек к какой-нибудь лондонской стенке прямо здесь, объяснено. – И пока жду пока она выйдет, я сижу на стороне воды, в мексиканском таком гравии и траве и среди бетонных блоков и вытаскиваю блокнотики и рисую большие словесные картинки небесного горизонта и бухты, вставляя крошечные упоминания великого факта громадного всего-мира с его бесконечными уровнями, от «Стандард Ойла» вниз до шлепков прибоя о баржи где старым матросам снятся сны, с различием между людьми, различием таким неохватным между заботами директоров в небоскребах и морских псов в гавани и психоаналитиков в душных кабинетах громадных мрачных зданий набитых мертвыми телами в морге под низом и сумасшедшими женщинами у окон, надеясь таким вот образом внедрить в Марду признание того факта что это большой мир а психоанализ лишь маленький способ объяснить его поскольку он только царапает поверхность, которая суть, анализ, причина и следствие, почему вместо что – когда она выходит я читаю ей это, не производя на нее чрезмерного впечатления но она меня любит, держит меня за руку пока мы рассекаем вниз по Эмбаркадеро к ее дому и когда я оставляю ее на Третьей и Таунсенде поезд в теплом ясном полдне она говорит «О до чего я не хочу чтобы ты уходил, мне теперь по-настоящему тебя не хватает». – «Но я должен быть дома вовремя чтобы приготовить ужин – и писать – поэтому милая я вернусь завтра не забудь ровно в десять». – И назавтра я вместо этого заявляюсь в полночь.