Подземные. Жив

Инцидент с тачкой начался, опять-таки как обычно, в «Маске» и у Данте, напиваясь, я зашел увидеть Марду с работы, мы были в пьянчужном настроении, почему-то мне вдруг захотелось выпить красного бургундского что пробовал с Фрэнком и Адамом и Юрием в предыдущее воскресенье – еще одним, и первым, достойным упоминания инцидентом, был – но вот где собака зарыта – СОН. Ох распроклятый сон! В котором видна ручная тачка, и все остальное напророченное. Это тоже после ночи сурового пьянства, ночи мальчика-фавна в красной рубашке – где все после разумеется говорили «Ты свалял дурака, Лео, у тебя и так уже на Пляже репутация гомика, дергающего всем известных пидаров за подолы рубашек». – «Но я же всего лишь хотел чтобы ты в него врубился». – «Все равно – (Адам) – на самом деле». – А Фрэнк: «Ты действительно зарабатываешь себе жуткую репутацию». – Я: «Мне плевать, помните 1948 год когда Сильвестр Штраус этот голубой композитор разозлился на меня за то что я не хотел идти с ним в постель потому что он прочел мой роман и подверг его, он орал на меня: “Я про тебя все знаю и про твою ужасную репутацию”. – “Что?” – “Ты и этот твой Сэм Веддер шляетесь по всему Пляжу, снимаете моряков и даете им ширево а он их заполучает только затем чтобы кусаться, я про вас все слышал”. – “Да где ты слышал эту фантастическую галиматью?” – ты знаешь эту историю, Фрэнк». – «Мог бы вообразить – (Фрэнк смеется) – что со всем тем что ты делаешь прямо здесь в “Маске”, пьяный, при всех, если б я тебя не знал то поклялся бы что ты самый психованный и крутой пинч на свете» (типичное кармодиевское высказывание) а Адам «Это в самом деле так» – После ночи мальчика в красной рубашке, пьянющий, я спал с Марду и у меня был страшнейший кошмар, хуже некуда, там были все, весь мир собрался вокруг нашей постели, мы лежали на ней и все происходило. Покойная Джейн была там, у нее большая бутыль токайского была припрятана в комоде у Марду для меня и она ее достала и нацедила мне здоровенный стакан и пролила из него много на постель (символ еще большего пьянства, грядущего вина) – и Фрэнк с нею – и Адам, который вышел за дверь на темную трагическую итальянскую улицу Телеграфного холма с тачкой, спустившись по хилой деревянной лесенке Шатова где подземные «врубались в старого еврейского патриарха только что из России» выполняющего какой-то ритуал с бочонками рыбьеглавых котов (рыбьи головы, в самый разгар жарких дней Марду держала рыбью голову для нашего сбрендившего приблудного котенка который был почти что человеком в своей настойчивости быть любимым его изгиб шеи и мурлыканье прямо в тебя, для него у нее была рыбья голова вонявшая так ужасно в почти безвоздушной ночи что я выкинул ее кусок в бочку внизу после того как сначала вышвырнул туда кусок склизких внутренностей на который в неведении наткнулся руками когда полез в темный ле́дник где лежал кусочек льда которым я хотел остудить свой сотерн, шлеп об большую мягкую массу, рыбьи кишки или рот, оставшиеся в леднике после того как с рыбой было покончено я их выкинул, кусок зацепился за пожарную лестницу и провисел там всю жаркую ночь и вот значит утром просыпаюсь а меня кусают гигантские здоровенные синие мухи слетевшиеся на рыбу, я весь голый а они кусаются как оголтелые, что меня достало, как доставали пушинки от подушки и я как-то увязал это с индейскостью Марду, рыбьи головы ужасно неряшливая разделка рыбы, она ощущала мое раздражение но смеялась, ах птичка) – тот тупичок, там, во сне, Адам, а в доме, взаправдашняя комната и постель Марду и я весь мир ревет вокруг нас, ошарашенно сидящих на задницах – Юрий тоже там, и когда я поворачиваю голову (после безымянных событий миллионносвернутых роев бабочек) вдруг он разлатывает Марду на кровати и извивается и обжимается яростно с нею – сначала я ничего не говорю – когда смотрю снова, они дальше-больше, я свирепею – начинаю просыпаться, как только бью Марду в затылок кулаком, после чего Юрий начинает тянуть ко мне руку – я просыпаюсь я размахиваюсь Юрием держа его за пятки о кирпичную стенку камина. – Проснувшись от этого сна я рассказал все Марду кроме той части где я бью ее или Юрия – и она тоже (в увязке с нашими телепатиями уже испытанными в тот печальный летний сезон теперь осень догрезившаяся до смерти, мы сообщали друг другу множество раз вчувствываясь друг в друга и я бежал к ней по ночам когда она это ощущала) видела сон как я о целом мире вокруг нашей постели, о Фрэнке, Адаме, прочих, ее рецидивный сон об отце убегающем прочь, в поезде, спазм почти что оргазма. – «Ах милая мне хочется прекратить все это пьянство эти кошмары прикончат меня – ты не представляешь как я ревновал во сне» (чувство которого у меня еще не было к Марду) – энергия таящаяся за этим встревоженным сном вытянула из нее реакцию на мое дурацкое безрассудство с мальчиком в красной рубашке («Абсолютно несносный тип в любом случае – заметил по его поводу Кармоди – хоть очевидно и хорошенький, в самом деле Лео ты был смешон» а Марду: «Вел себя как маленький мальчик но мне нравится».) – Ее реакция разумеется была неистовой, придя домой, после того как выволокла меня из «Маски» на глазах у всех включая ее друзей из Беркли которые видели а возможно и слышали «Или он или я!» и безумие юмор и тщетность этого – придя в Небесный переулок она нашла в коридоре шарик, славный молодой писатель Джон Гольц живший внизу надувал шарики для детишек со всего Переулка целый день и некоторые валялись в коридоре, с шариком который у Марду был она (пьяная) танцевала по всему коридору, отдуваясь и пыхтя и подкидывая его становясь в многозначительные танцевальные позы и говорила так что я не только вынужден был бояться ее безумия, ее сумасшествия клинического типа, но это еще и глубоко ранило мне сердце, да так глубоко что она следовательно не могла быть безумна сообщая нечто столь взвешенно, с точной – чем бы то ни было – «Ты теперь можешь идти раз у меня есть этот шарик». – «То есть как это?» (Я, пьяный, на полу затуманенный слезами). – «Теперь у меня есть вот этот шарик – Ты мне больше не нужен – до свиданья – уходи – оставь меня в покое» – заявление которое даже в моем пьяном чаду наполнило меня свинцовой тяжестью и я лежал там, на полу, где проспал час пока она играла с шариком и в конце концов сама завалилась спать, разбудив меня под утро чтобы раздеться и залезть под одеяло – и эта ВИНА-Ревность впервые проникла мне в разум – а суть всех этих россказней такова: я хочу Марду поскольку она начала отвергать меня – ПОСКОЛЬКУ – «Но бэби это был сумасшедший сон». – «Я так ревновал – Мне было плохо». – Я внял вдруг тому что Марду сказала в первую неделю наших отношений, когда, как я тайно думал, у себя в уме втихомолку заместил ее важность важностью моей писательской работы, как, во всяком романе, первая неделя так интенсивна что все предшествовавшие миры подлежат пересмотру, но стоит энергии (тайны, гордости) начать убывать, как старшие миры благоразумия, благосостояния, здравого смысла, и т. д., возвращаются, поэтому я тайно говорил себе: «Моя работа важнее Марду». Тем не менее она почувствовала это, в ту первую неделю, и теперь сказала: «Лео сейчас что-то по-другому – в тебе – я это в себе чувствую – я не знаю что это». Я очень хорошо знал что это было и сделал вид что не могу выразить это словами ни для себя ни меньше всего на свете все равно для нее – теперь вспомнил, просыпаясь от кошмара ревности, в котором она обнимается с Юрием, что-то изменилось, я это ощущал, что-то во мне надтреснулось, возникла некая новая утрата, даже некая новая Марду – и, опять-таки, разница не была изолирована во мне кому снился рогоносный сон, но в ней, в субъекте, кому он не снился, но кто как-то участвовал в общем горестном смятенном сне всей этой жизни со мной – поэтому я чувствовал что она может вот этим самым утром посмотреть на меня и сказать: что-то умерло – не из-за шарика и «Ты теперь можешь идти» – а из-за сна – и вот поэтому сон, сон, я продолжал твердить про него, отчаянно я все жевал и говорил о нем, за кофе, ей, в конце концов когда пришли Кармоди и Адам и Юрий (сами по себе одинокие и жаждущие вытянуть все соки из этого великого потока текшего между Марду и мною, потока в который как я позже выяснил все хотели попасть, в коловращение) я начал рассказывать про этот сон им, подчеркивая, подчеркивая, подчеркивая роль Юрия, где Юрий «всякий раз когда я отворачиваюсь» целует ее – естественно остальные желают знать и свои роли, о чем я рассказал с меньшей живостью – печальный воскресный день, Юрий выходит купить пива, закусон, хлеб – немного поели – и вот несколько настоящих борцовских поединков разбивших мне сердце. Ибо когда я увидел как Марду прикола ради борется с Адамом (который отнюдь не был главным негодяем в моем сне, хотя сейчас я прикинул что должно быть поменял лица местами) меня пронзила та боль что ныне охватывает меня всего, та первоболь, как славно она выглядела в своих джинсах борясь и сопротивляясь (Я сказал «Она сильная как черт, вы когда-нибудь слыхали про ее драку с Джеком Стином? сам попробуй Адам») – Адам уже начавший бороться с Фрэнком подтолкнутый каким-то разговором о захватах, теперь Адам пригвоздил ее к полу как бы совокупляясь (что само по себе меня отнюдь не ранило) – то была ее красота, ее игра в борьбу не на шутку, я гордился, я хотел знать как Кармоди себя чувствует ТЕПЕРЬ (чувствуя что должно быть он вначале относился к ней критически за то что она негритянка, он-то техасец и притом техасец-джентльмен) когда видит как она великолепна, как сестренка, запросто вписывается, смиренная и покладистая к тому же и настоящая женщина. Даже почему-то присутствие Юрия, чья личность уже была подпитана у меня в уме от энергии сна, прибавляло толику моей любви к Марду – я вдруг полюбил ее. – Они хотели чтоб я пошел с ними, посидеть в парке – как было уговорено на серьезных трезвых конклавах Марду сказала «А я останусь здесь и почитаю и кое-что сделаю, Лео, ступай с ними как мы договорились» – пока они выходили и шагали вниз по лестнице я задержался сказать ей что сейчас люблю ее – ее это не так удивило или обрадовало, как я желал – она взглянула теперь уже на Юрия с точки зрения глаз не только моего сна но увидела его в новом свете как вероятного преемника меня из-за моего беспробудного предательства и пьянства.