Подземные дворцы Кощея

Я попытался накормить его силой. Он выплюнул пищу. Из-под дергавшихся век просочились мутные слезы и затопили глубокие черные морщины на лице. Тщедушное тело его содрогнулось от рыданий. Я был в отчаянии!

— Да поймите же, бобо! Плохие люди хотят приручить меня… Для этого хотят породниться, поэтому и вам голову заморочили!

Дед молча плакал, прощаясь с жизнью.

Я поел в одиночестве, не чувствуя вкуса пищи, зашил гимнастерку и, так как до заступления на дежурство оставалось время, поехал искать пуговицы.

Медные пуговицы хотя и ценность, но всего лишь предлог, наивная уловка для того, чтобы обмануть внутреннего надзирателя. Душа-то хотела не пуговиц, душа искала встречи с Адолят. Объяснить бы ей, что она во всей этой истории ни при чем. Что я не против нее. Наоборот, она даже нравится мне. Так и скажу: «Ты мне нравишься, вот только подрасти немного. И пожалуйста, без всяких свах и калымов. Революция отменила феодально-байские обычаи раз и навсегда…»

Прежним путем я добрался до места драки. Верблюжьи колючки, оказывается, были искромсаны и раздавлены на большой площади, будто тут прошла орда Чингисхана. Даже не верилось, что это мы с братьями Адолят так славно поработали.

Собрал я все до одной пуговицы, сел и тут же пришил к гимнастерке. Потом пошел напрямик через пустырь к дому Адолят, с ходу одолел завал из колючек и веток акации, возвышавшийся вместо дувала, и уперся в глухую стену кибитки.

Из глинобитной старой постройки выпирали жердочки остова. В трещины были засунуты начесы волос, крохотные и серые от пыли узелки, бумажные свертки… Волосы в трещинах — это чтобы на голове густо росли. А узелки и свертки — это пуповины детей, выпавшие молочные зубы и многое другое. Сохранить бы хоть одну такую стену, чтобы дожила до светлого будущего, а то ведь и не поверят, что было когда-то такое…

Передо мной стояло несколько задач в этом походе к дому Адолят. Прежде всего — поговорить с девчонкой. Затем — не нарваться на новую драку, ведь это будет уже не драка, а обоюдное убийство. Они меня будут убивать за то, что нарушил неприкосновенность мусульманского жилища, Коран в таких случаях рекомендует оторвать голову нечестивцу или что-то в этом духе. Ну а мне, понятно, придется защищаться. И неизвестно, чем дело кончится. Интересно, на чью сторону встанет Адолят? Ясно, на чью, и гадать тут нечего. Она, может, и добьет меня, умирающего, каким-нибудь тяжелым и твердым предметом. Кумганом, например. Или култышкой для сбивания масла. С какой стороны ни взглянуть, а смерть совсем не подходящая для командира отряда угро.

Под звучное щелканье невидимого перепела я крался по двору и, надо же, наткнулся на Хамидбая. Увидев меня, он вытаращил глаза.

Я выхватил наган из кобуры.

— Только пикни!

Хамидбай звучно сглотнул слюну, однако в его глазах не было страха.

— Он у тебя не штреляет, — прошепелявил Хамидбай.

— С чего ты взял? — шепотом спросил я.

— Ты бы выштрельнул… тогда… Я нош вынул, а ты не выштрельнул. Я ше помню.

— А ты подумай получше. Может, поймешь, почему я не стрелял. Я подожду.

Я отодвинул край трухлявой циновки и увидел на супе возле хауза нескольких стариков и среди них — Салима в бараньей шапке. Он гнусавил что-то с яростью и обидой и в то же время не забывал шумно отхлебывать из пиалы. То и дело слышалось аппетитное причмокивание. И мне тоже захотелось чаю.

Хамидбай смотрел на дуло нагана и размышлял, должно быть. Потом сказал:

— Он у тебя шломанный. Потому не штреляет.

— Он очень хорошо стреляет. А тогда не выстрелил, потому что пожалел тебя, дурака.

— Я ше нош вынул, а ты пошалел? — Недоверие было написано на неумытом лице парня.

Вдруг он спохватился и перешел на враждебный тон:

— Ты зачем пришел? Подшлушивать шлова мушульман?

— Вот еще. На тебя хотел посмотреть. Как, думаю, он там без зубов? Может, тебе деревянные выстругать? Эй, Хамидбай, про какого шакала они говорят?

— Про тебя, начальник.

Мне стало не по себе. Им мало мордобития, хотят кровью смыть позор дома? А птичка-то сама сдуру влетела в силки!

Я взвел курок нагана.

— Ложись лицом вниз, руки за спину!

Хамидбай оторопело смотрел на вставший на дыбы курок. Потом неуклюже лег, ткнулся лицом в утрамбованную глину.

Голоса стариков становились все громче.

— В горы!..

— Не надо в горы!..

— Салимбай, сынок…

Опять протяжно загнусавил Салим:

— Он же в зиндан меня посадит, клянусь аллахом, а потом убьет! Лучше мне убежать в горы.

— Нет! — взвизгнул Назимбай, и все смолкли. — Через тебя, Салимбай, сынок, весь род может стать богатым и уважаемым. Мы все поедем к шакалу, дадим ему мяса, лепешек, фруктов-мруктов. Пусть подавится…

Ага, купить меня решили?! Я спрятал наган в кобуру.

— Темень беспросветная! — сказал я громко.

Хамидбай повернул лицо и посмотрел на меня одним глазом. Я отправился прежней дорогой через пустырь, и следом за мной летели возбужденные голоса стариков.

9

Я не любил ночные дежурства… Ночь пробуждает к жизни грех и порок. Заступая на дежурство, будто погружаешься с головой в хауз, наполненный мутью.