— Тебе что-нибудь непонятно? Поясню. Трупы не оставляют там, где устраивают тайники. Награбленное вывезли из Чорбага. Ты не смог найти хазу, когда она была у вас под носом, ходили и спотыкались об нее. Сейчас не найдешь и подавно. Пусть ташкентские товарищи покажут, как надо искать.
На базарчике возле мечети я купил свежей самсы и заторопился домой: нужно было хотя бы силой накормить забунтовавшего деда. Я припустил было крупной рысью, но впереди появились какие-то люди, и, чтоб не ушибить их на узкой, сдавленной дувалами дороге, пришлось перевести коня на шаг.
Засунув ладони за поясные платки, преградив мне дорогу, стояли четверо. Я узнал братьев моей несостоявшейся невесты. Решили посчитаться за позор сестренки?
В старшем я узнал Хамидбая, того самого, которого хотели сделать председателем союза «Кошчи». Он вроде бы еще больше вытянулся и отощал, чекмень на его квадратных плечах был прежний, дыра на дыре, если не считать кокетливой, в горошек, заплаты на животе.
— Слазь, — произнес Хамидбай враждебно.
— Может, в другой раз? — предложил я миролюбиво, будто руку дружбы протянул.
— Мы не против советской власти… и милиции… Так что слазь.
Остальные братья, тоже тощие и оборванные, сжигали меня ненавидящими взглядами. У младшего даже губы подрагивали — так ему, видно, хотелось отдубасить меня.
— Вижу, как вы к милиции относитесь, — вчетвером на одного?
Можно было припугнуть их наганом или словом: как-никак покушаются на служебное лицо. Можно было выстрелить в воздух, чтобы примчался ближайший постовой. Но тогда я впутал бы в свои личные дела советскую власть — так получается?
— Нет! — Хамидбай замотал головой. — Всего один будет бить. Очень хороший человек, он тоже за советскую власть. И милицию уважает… Наш родственник.
— Салим, что ли? — Я захохотал.
Над дувалом тотчас появилась голова Салима в плоской бараньей шапке, выпачканной в глине. Он был немного смущен.
— Почему тебя выбрали, Салим? Другие вдруг ослабли, и ты — самый сильный батыр в роду?
— Зачем смеетесь? — обидчиво загундел он. — Не все ли равно, кто вас будет бить?
— Хочешь меня отколотить? Вспомни поговорку: кто боится, того и бьют. А ты меня боишься.
— Я? — Салим фальшиво рассмеялся. — Вас? Такого худого?
— Я же твой начальник, верно? А ты всех начальников боялся еще в утробе матери.
Я застегнул кобуру нагана, засунул в трещину дувала концы поводьев. В случае чего товарищи найдут меня по коню. Навряд ли кто в городе рискнет увести животное, меченное милицейским тавром.
— Где будем биться, гнусавый?
Мы перелезли через дувал, пошли чьим-то садом, жаждущим полива. Куда? Конечно, на пустырь с живописными холмами мусора. А дальше начинались сады и закоулки Чорбага.
Чтобы не молчать, я спросил шагавшего впереди Хамидбая:
— Канавы прорыли?
Он обернулся — нескладный, костлявый, слюна блестит в уголках большого рта, — протянул удивленно:
— Ка-акие канавы?
— Чтоб кровь стекала. С одного Салима набежит, как со стада баранов. Вон загривок какой багровый, а нос нежный, при виде хорошего кулака кровь брызнет сама по себе.
— Посмотрим, какой у вас нос! — обиделся Салим.
В мелкой глиняной впадине среди скорпионов и колючек мы с Салимом начали волтузить друг друга. Смех и грех. Салим был силен, но не очень ловок и дрался по-кишлачному, то широко размахивая кулаками, то стараясь ухватиться за мою одежду. И ухватился. Пуговицы моей многострадальной гимнастерки посыпались дождем. Я стукнул Салима кулаком в скользкий подбородок — он закатил глаза и повалился в колючки.
— Убил! — завопили братья и, толкаясь, бросились на меня.
Одному я врезал локтем под дых, другому — ногой по коленной чашечке. Хамидбай выхватил нож… Спасибо Салиму, он вовремя очухался и так с разбегу боднул меня, что я вспорхнул в воздух.
Победа благородного семейства была полная, и Адолят могла утешиться. Измочаленного, залитого кровью, в разорванной до пупа гимнастерке, меня понесли на руках прежним маршрутом и взгромоздили на седло.
— Шу! Шу! — Хамидбай шлепнул пятерней по крупу коня. Что-то с его речью происходило странное, и он удивленно прошепелявил еще раз: — Шу!
Вроде бы я не бил его по зубам. Неужели сами выпали?
— Убирайтесь из нашего города! — глаза Салима воинственно сверкали. Угощай его тумаками хоть каждый день — только спасибо скажет. Вон какой храбрый стал. — Разрази вас аллах! Сегодня же убирайтесь! Если еще увидим, не поздоровится, так и знайте!
— Аллах свидетель, не поздоровится, — это добавил самый младшенький, отчаянно хромавший позади всех.
У ближайшего арыка я спешился и привел себя в порядок, чтобы не пугать деда. Унял кровь, сочившуюся из разбитого и опухшего носа, сполоснул гимнастерку. Тело ныло, в голове шумело.
«Надо бы вернуться, пуговицы собрать», — подумал я. Но сначала домой, накормить умирающего.
Дед лежал на супе в прежней позе. Я заварил зеленого чаю, развязал узелок с пищей, но дед не реагировал ни на божественные запахи, ни на мои уговоры.
— Как вам не стыдно, дедушка. Пьете мою кровь. Ее и без того мало осталось. Да вас нужно трибуналом судить! За помощь контрреволюции. Встаньте сейчас же!