Подземные дворцы Кощея

А ведь сколько достоинств во мне можно было обнаружить по тем временам! И грамотным я был до невозможности, большие начальники завидовали моим книжным познаниям; и классовое чувство было на месте, в самом центре души; и девки любых национальностей поглядывали в мою сторону, если не знали, что чахоточный… А вот божий рай ни разу не снился. Наоборот, как закрою глаза, появляется апокалипсический огромный череп с лошадиными зубами. Какой-то странный символический образ чахотки? Так или иначе, постоянно чудится, что сжирает меня этот черепок лошадиными зубами, и мучительная мысль — просыпаться уже некому… Детские, конечно, страхи, несерьезная подробность для служебной анкеты лучшего сыщика в уезде. Но сон отшибали здорово. Вот и сейчас… На звезды глазею, блох пугаю, дышу волшебным горным воздухом, приправленным дымком, а ведь с утра сколько сил понадобится!..

Так и пролежал с открытыми глазами до первого намаза. Под кряхтение и бормотание больных людей, сползающих к ручью для омовения, начался новый мой день, пронзительный от ощущений боли и тайны, и надежд…

II

После утренней молитвы больные собрались возле массивных ворот усадьбы табиба. Рассвет крепчал, проявляя лица людей, трещины на резных украшениях калитки, пыльные колючки у дувала, сложенного из дикого камня и глины. Я разглядывал несчастных, ожидающих чуда, — это были, в сущности, паломники нового божества по имени табиб-ака, который в не столь отдаленном прошлом торговал в уездном городе курагой и солеными косточками.

Стукнула калитка, и перед толпой появился сутулый длиннорукий человек в драной шубе и кавушах на босу ногу. Душа моя не успела екнуть, как по поведению больных я понял — не табиб. Это был его работник Турды. Все наперебой принялись расспрашивать работника о здоровье табиба и всех его близких.

— Слава аллаху, здоровье хозяина всегда очень хорошее, — неторопливо отвечал Турды, одновременно расстилая у своих ног поясной платок гигантских размеров. — У всех, на кого упала любовь хозяина, тоже хорошее здоровье. А святое место в этом году будет…

Он сделал долгую паузу, люди перестали дышать, даже кашель почти стих. Я почувствовал, как мурашки поползли по моему телу.

— Святое место будет в этом году… — повторил работник и снова замолк.

— О, аллах! — не выдержал кто-то.

— На третьем повороте сая! — торжественно закончил Турды.

Вздох облегчения пронесся над толпой. Все принялись благодарить работника за хорошую весть и начали складывать у его ног остатки своих сокровищ. И я положил ячменную лепешку. В святом краю не полагалось есть.

Потом все заспешили по кишлачной дороге, ведущей в горы. Я старался не отставать и вскоре убедился, что были люди куда слабее меня, например, дряхлые существа, источенные собачьим джинном до прозрачной тонкой оболочки. Дорога превратилась в тропу и полезла на крутой склон, поросший арчой и кустарником.

Преодолев первый подъем, я ощутил прилив сил, почти восторг, и красоты природы опять мне стали небезразличны. Я спешил за чьей-то узкой, напряженной спиной, уже мокрой от пота слабости, и сам я был мокрый, хоть выжимай, но поглядывал и вверх, и вниз. На дне ущелья еще было темно, голубовато светился туман, из него проступали небольшие рощицы урючин, черные, будто облитые смолой. А верхушки скалистых гор уже золотило солнце, и облака, повисшие над ущельем, зажглись ярким пламенем. И все вокруг внезапно заиграло осенними красками. До умопомрачения было красиво! Особенно багрово-красные урючины на месте черных теней. Сюда бы художника, чтобы урючины нарисовал и туман, и свободные от камней участки зелени, и эти чудесные облака… Знал я одного художника-богомаза, писал он иконы и панагии для православных церквушек русских поселений, а когда мы его покритиковали как следует, начал рисовать тачанки, лошадей и Христа в буденовке…

Впереди спешили аксакалы, бормоча молитвы или задыхаясь, в зависимости от степени болезни. Следом за ними вполсилы топали самые молодые «малочахоточные». Затем все прочие, в том числе женщины и старухи, закутанные в паранджи с чачванами или в таджикские черные покрывала, еще более плотные, чем волосяные сетки.

Один старичок вдруг лег на тропу и расслабился. Через него перепрыгивали или почтительно обходили стороной, рискуя свалиться с обрыва. Я наклонился над ним, оттянул по милицейской привычке черное веко — мертв!

— Не надо его трогать… — задыхаясь проговорила какая-то женщина. — Джинн болезни перейдет на вас…

Да, конечно, и будет два джинна в одном хилом теле. Тут с одним не можешь справиться…

— Но надо же его отнести в кишлак? — пробормотал я.

— Потом… потом будет арба, — говорили пробегающие мимо люди. — Подберет…

Все меня обогнали, даже хромой мальчуган с костылем из доски. Может, обязательно нужно прийти в числе первых, чтобы на тебя обратил внимание табиб? Может, именно таков смысл этой спешки? И я кинулся в эту мутную реку, состоящую из многих тел, несущихся в едином порыве. Они толкались, падали, хватали обгоняющих за ноги. Почтение к старшим улетучилось, почти все аксакалы оказались позади.