Подземные дворцы Кощея

Крайне изможденный человек в живописных лохмотьях базарного нищего то и дело поглядывал в мою сторону, похоже, нервничал. Не хватало еще, чтобы кто-нибудь меня узнал. Выпуклый лоб, вдавленные виски, складки на впалых щеках… — где-то я его видел.

Попив чаю, дед старательно разгладил на мне тряпье, подоткнул под бока.

— Отдыхай, внучек, Артыкджан, сил набирайся, чтобы не отстать от людей, когда пойдете к святому месту… Да хранит тебя аллах. — Он поклонился людям на супе. — Да помогут всем вам наши молитвы.

Ему бы давно уйти, небольным нельзя было оставаться в кишлаке, но он все ерзал возле меня, потом зашептал:

— Отдай мне наган! В святое место с наганом нельзя! Ни с оружием для убийства, ни с плохими мыслями…

— Я его здесь где-нибудь спрячу, — я попытался его успокоить. — В святое место приду без оружия. Честное слово.

Дед вздыхал, морщился, еле сдерживая слезы. Потом начал просить «добрых людей» присмотреть за последним джигитом в роду. Будто прощался со мной навеки!

— Переживать не надо, аксакал, — жалели его. — А надо уповать на аллаха, милостивого, милосердного…

— Да прибудет с тобою милость аллаха, — зашелестели голоса.

— Хвала аллаху…

— Хвала пророку Мухаммеду…

— Хвала его имени…

Жалкие, униженные, покорные судьбе, они были готовы поделиться своей покорностью как великим благом с любым неудачником, пребывающим в еще большей беде. Они жаждали успокоить чужую душу. Но скажи им, что я милиционер, а имя мое Артык Надырматов, — разорвут вмиг, в какой бы беде я ни оказался.

Старик уезжал. Он сидел на лошади как арбакеш, арба тарахтела следом, высекая искры на пыльных камнях железными ободьями колес. По тому, как скорчился мой дед, я понял — плачет. Острая жалость к нему резанула мое сердце. Может, и вправду больше не увидимся?

Ночью я лежал без сна, глазея на чистые крупные звезды сквозь переплетение тонких извилистых веточек какого-то дерева. Блохи добрались до открытой кожи на шее и руках, принялись жарить, как крапивой. С гор вдоль ручья текли волны холодного влажного воздуха. Дышать им было и больно, и приятно. Из сада слышалось монотонное токование маленькой совки. Шум ручья, голоса людей… — прекрасный мир, а я на его краю…

Провожая меня, начмил товарищ Муминов внушал:

— Обязательно уломай Шанияза Курбанова. Он, конечно, сволочь, враг советской власти, но лечить умеет. Все об этом говорят. Ведь твоя первейшая задача сейчас — перестать харкать кровью…

Какой-то неграмотный лавочник может лечить чахотку, а главврач уездной больницы, образованнейший Владислав Пахомыч — не может. Не удивительно ли? Тут явно что-то не то… И я попытался раздобыть какие-нибудь факты по данному вопросу, тем более что заправлял во всем уезде следственными и розыскными делами.

В пригороде Каттарабата, уездной столицы, я отыскал дехканина, которого вылечил табиб-ака, то есть Шанияз Курбанов. Допросил по всей форме, заполнил десяток страниц протокола. Владислав Пахомыч освидетельствовал дехканина с точки зрения медицины.

— Никаких признаков туберкулеза, то есть чахотки, — сказал он, борясь с изумлением. — Могу только шляпу снять перед народной медициной. Хотел бы я знать, как это им удается. Разузнайте, Артык Надырматович, и человечество поставит вам памятник, как Луи Пастеру. Знаете, кто такой Луи Пастер?

Членов семейства дехканина трудно было отличить от нищих у мечети. Тощие, полуголодные, в рванье вместо одежды, — но трахомные глаза отца семейства блестели радостью, ибо считал себя мюридом Шанияза Курбанова. Добровольно стал его рабом, не по принуждению. Иначе не в силах был выразить всю свою признательность.

Табиб не миловал советских работников, но и к мусульманским начальникам относился не лучшим образом. Известно было, что однажды он отказался лечить какого-то большого муллу, приехавшего со свитой не то из Кашгара, не то из Афганистана. Взбешенный мулла проклял табиба и напустил на него мусульман. Шанияза избили, сожгли его дом, отравили овец и кур. По мулла умер, возвращаясь в свою страну, и темный люд сразу решил, что аллах на стороне табиба… И в моей душе появилось невольное уважение к кишлачному лекарю.

Сонно щурились звезды в хрупких ветвях, утомленно звучали голоса в чайхане. Люди гадали, кого же на этот раз аллах позволит лечить. Пришли к выводу — самых достойных и набожных, которые регулярно видят во сне божий рай. Известно было, что таких достойных каждую осень табиб выявлял в количестве одного-двух, реже трех человек. Иногда не находилось ни одного достойного. Мусульмане уверяли меня, что основной талант Шанияза Курбанова заключается именно в определении близости человека к богу, в степени его безгреховности. Ну, если это так, то мне тут делать было нечего.